Дел хватало и Степану и другим мальчишкам, помогавшим милиции. Во время авианалётов в тёмное время суток помогали выявлять вражеских сигнальщиков, наводивших ракетами фашистские самолёты на военные и оборонные объекты. Стояли в оцеплении, когда враг сбрасывал бомбы замедленного действия, и вокруг очагов поражения в результате артобстрелов и бомбёжек, чтоб нечистые на руку люди не расхитили имущество проживавших в этом доме, а прохожие не попали под возможное обрушение стен и перекрытий. Помогали убирать трупы с улиц и охранять водоёмы, откуда ленинградцы брали воду на питьё и пищу — туда вражеские лазутчики могли подсыпать отраву. Выявлять умерших на участке. Случалось, работники домохозяйств проводили по документам мёртвых как живых, а продовольственные карточки присваивали. Помогали разыскивать документы умерших, в первую очередь паспорта, чтобы ими не воспользовался враг. А однажды Стёпа помог участковому доставить, довезти на саночках в отделение милиции задержанного, ослабевшего и отчаявшегося от голода воришку, пойманного в чужой квартире.
Следили за светомаскировкой и вели среди жильцов разъяснительную работу о мерах противопожарной безопасности.
Увы, но от неосторожного обращения с огнём, пожаров в блокадном Ленинграде случалось гораздо больше, чем от вражеских зажигалок. И от халатности, и от неумения, и от беспомощности. Огонь разводили и в буржуйках, и на листах железа или на кирпичах, кто на чём приспосабливался. От таких очагов сухой паркет, выдержанная древесина мебели и одежда вспыхивали легко и быстро. У обессилевших от голода людей, порой не хватало сил не только загасить огонь, но и на голос, позвать на помощь не могли. Погибали в огне сами, с ними выгорали квартиры и этажи, а случалось и полностью дома.
В зиму 41/42 года помогали подбирать на улицах ослабевших, упавших на мостовую или присевших отдохнуть на сугроб и уже не могущих встать. Поднимали, поддерживая вели их в домоуправление, в дворницкие, в квартальный штаб МПВО, в кипятильные, туда, где тепло, где человека отогревали, отпаивали горячим кипяточком, а если были у него с собой карточки, то отоваривали их и подкармливали. Случалось, не было у человека сил идти с улицы даже с помощью ребят, тогда укладывали его на саночки и везли в тепло. Скольких ленинградцев так спасли от верной гибели Степан и его товарищи, одному Богу ведомо.
Умер он, нет, правильнее сказать — погиб, мучительной смертью. Бомба срезала фасад дома на Моховой, в котором он жил на пятом этаже.
Когда осела пыль, внутренности уцелевших квартир открылись будто театральные декорации. С жутким криком катился по полу вспыхнувший от упавшей буржуйки и разгоревшийся факелом человек, докатился до края уцелевшего пола, и упал вниз с последнего этажа. Девчонки из МПВО бросились тушить упавшего, но потушили мертвеца, разбился на смерть.
— Отмучился, сердешный. Будь земля ему пухом.
Женщина в левом крыле пятого этажа с окровавленным лицом не могла встать, ползала по полу привставая и ослеплённая размахивая перед собой руками искала детей.
— Сынок, доченька, где вы? Живы? Отзовитесь…
Те перепуганные цеплялись друг за друга, жались в уцелевший угол и молчали.
— Лежи, гражданка! Не двигайся! Стойте, ребятишки! — Подавали им команды снизу и обнадёживали. — Подождите, снимут вас. Только не шевелитесь!
В правом крыле того же этажа, под Стёпиной квартирой обвалился пол и он повис прижатый за руку к стене торцом толстого бревна, балкой межэтажного перекрытия.
Не сдавался Стёпа. На сколько оставалось слабых блокадных сил барахтался, свободной рукой и ногами цеплялся за бревно и в стену спиной упирался, пытался выкарабкаться на бревно и там дождаться помощи, но сил не хватало и зажатая рука мешала. Сорвался, вскрикнул и повис постанывая, склонив голову вперёд.
— Потерпи, сынок! Потерпи немножечко, лестницу принесут, пожарные подъедут. Снимут тебя! Потерпи!
Отдышался Стёпа, отерпелся от боли и снова принялся цепляться за бревно и царапаться по стене. И опять сорвался, и вскрикнул, на этот раз протяжно, и голова скатилась, повисла на правое плечо. Больше не шевелился. Пока принесли лестницы, связали их и добрались к нему, он уже скончался.
А ослеплённую женщину с детьми сняли пожарные.
Может быть к Вовке Гущину съездить на Советский[33] проспект, или к Дергачёвым на Петроградскую?
Неплохо бы, время быстрее пройдёт. Но это пожелания, не больше. Притомился и на улице холодно да и в трамвае не теплее. И не скоро трамвай дождёшься. Полежит пока здесь, отдохнёт немного, а потом может быть, если не дозвонится, поедет к кому — нибудь из них ночевать.
Сдвинул рядом две скамейки для большей ширины, стал устраиваться. На жёстком лежать не очень — то ласково. На спину не лечь, левый бок тоже болит, на животе неудобно. Полежал немного на правом, что — то не так, неуютно как — то, беспокойно. Ясно что — дверь не видно.
Уже давно за собой заметил — когда садился или ложился, то непроизвольно выбирал такое место, чтоб видны были двери и окна, а спину закрывала глухая стена. Если и не сплошь стена, то хотя бы простенок. Он не думал об этом, такие места избирались сами собой, помимо его воли и мгновенно, как только он входил в помещение, ноги сами вели к такому месту. Если же такого места не оказывалось, страха или иной боязни не возникало, но было чувство неуютности и дискомфорта, лёгкого, но постоянно присутствовавшего беспокойства. Хотелось пересесть на другое, как казалось более удобное место.
Вовка Гущин, его одноклассник, друг Сашки Пышкина, был мальчишка миролюбивый и изобретательный. За четыре года совместной учёбы Миша только один раз видел как Гущин повздорил с одноклассником, да и то дело до серьёзной драки не дошло, потолкали друг дружку ладошками, тем конфликт и завершился.
Как — то почти вся школа, кроме учителей и старшеклассников, заразилась игрой «чужим трудом», суть её заключалась в том, чтобы самому двери не открывать, а прошмыгнуть когда откроет кто — нибудь другой. Иной раз под дверью школы собиралась толпа поболее двадцати человек, все стояли, ждали когда кто — нибудь откроет дверь. А как только появлялся старшеклассник или кто — то из учителей, все начинали усиленно сбивать снег с валенок, с сапог, с ботинок, ждать когда дверь отворится. Но старшеклассники быстро раскусили их хитрости и немного приоткрыв дверь протискивались в щёлку и тут же за собой закрывали. А наиболее настырно лезшим за ними, ещё и щелбана «со звоном» отпускали. Оставалась одна надежда, на учителей, да на тех, кто с другой стороны откроет. Так вот Гущин исхитрялся по целой неделе проходить «чужим трудом», ни разу сам дверь не открыв.
А в сорок первом, в мае, когда на двор тянет куда как больше, чем за парту, под Вовкиным руководством из собранного, но не вывезенного ещё со школьного двора металлолома соорудили целый бронепоезд. На паровозе, как и полагается, была будка, а в вагонах железные скамейки, на них помещались все мальчишки класса. Вовка придумал название и мелом на боку, на паровозной будке написал: «Бронепоезд–4-б», потому что учились они в 4–б классе.
Во втором классе, тогда учились ещё в старом здании с печным отоплением, рано утром перед контрольной по математике, к которой почти весь класс не был готов и которую весь класс боялся, спустился по верёвке с узлами с чердака соседнего дома на кровлю школы и положил осколки стёкол на трубу их класса, но неплотно, оставил узкие щели. Дым валит в класс, выйдут посмотрят — из трубы дым тоже идёт. Что за беда? Вызвали трубочиста, пока он пришёл, пока ключ от чердака нашли, да пока до трубы добрался — половина учебного дня пролетела. Вовку потом на педсовете разбирали, чуть из школы не исключили, но так как учился хорошо и раньше серьёзных замечаний по поведению у него не было, ограничились тройкой по поведению за четверть и четвёркой за год.
Отец Вовки майор, командир батальона, организовал у них в школе стрелковый кружок. Раз в неделю в класс приходил старший сержант из его батальона, изучали «трёхлинейную винтовку образца 1891 года» конструктора Мосина, устройство, разборку и сборку. А когда изучили, пошли всем классом в воинскую часть, где служил Гущин — отец, в тир, стреляли по мишеням. Правда, не из «трёхлинейки», а из мелкашки, из тозовки. Неожиданно для всех и в укор мальчишкам, лучше других отстрелялась соседка по парте и лучшая подруга Гали Плетнёвой, Света Итяксова, выбила тремя выстрелами двадцать шесть очков. Расстроенные, недовольные мальчишки, впрочем, быстро нашли этому достойное и по их мнению правильное объяснение: на улице мороз, тир под навесом, считай тоже на улице, все они в матерчатых, в вигоневых, редко кто в вязаных шерстяных варежках, а кое — кто и вовсе без них, в карманах рукам тепло ищет, зато Светка в меховых рукавичках, да ещё в длинных, за запястье и с отворотами. Ничего удивительного, тёплыми руками можно не только двадцать шесть, но и больше очков выбить.
