Зимой, в среду
(Рассказ)
Зима в этом году, как и в прошлые, обогнала календарь. Выпал снег, ударили морозы, но река еще не стала. Серая, она дымилась. Резкий ветер рвал туман на клочья и разносил их по обоим — чужому и нашему — берегам. Колхозный тракторист Гульков с понедельника работал на вывозке сена. И в среду с утра он подъехал к зеленым воротам с красной звездой. Ефрейтор, лицо которого Гулькову было знакомо, перед тем как отпереть их и развести широкие створки в стороны, долго рассматривал документы тракториста — ветхий уже паспорт, которому с октября пошел девятый год, и пропуск, захватанный пальцами, выпачканными в мазуте.
— Открывай, чего там? — Гульков выглянул из высокой кабины. — Щербатая личность моя тебе известна!
— Служба есть служба! — Ефрейтор возвратил документы. — А пропуск вам скоро менять. Не забудьте, товарищ Гульков!
— Ладно, не забуду! — буркнул Гульков, пряча документы в нагрудный карман ковбойки, и застегнул пуговицы. — Распахивай, мне работать надо!..
…Весело сияло солнце, блестел под его лучами снег, работа спорилась, и, втянувшись в нее, Гульков повеселел и даже затянул непонятную песню — винегрет из всех известных ему мелодий. «Нормы три сегодня выдам, — прикинул он и, щурясь, глянул на часы. — А уж две, две с половиной — как пить дать». Он потянулся за «Беломором». Новая, непочатая еще пачка лежала в кармане полушубка, который Гульков давно сбросил — в кабине было тепло. Потянулся, глянул вперед и… обомлел.
У прибрежных кустов, серые прутья которых сиротливо торчали из-под снега, стоял совершенно голый человек, прикрываясь серой ушанкой, как в бане веником. Этот беззащитно розовый человек дрожал так, что казалось, будто он двоится. Его волосы свисали черными сосульками, тонкими, как мышиные хвостики. Босые синеватые ноги отплясывали бешеный танец. Музыку заменяло тарахтение трактора. Левая рука тракториста резко надавила на сигнал. Длинный — три коротких, длинный — три коротких! Правая сама нащупала и схватила длинный болт с навинченной на него гайкой. Болт Гульков украдкой унес из мастерской — так, на всякий случай. «М-32… подходяще, если что!» — прикинул Гульков, ощутив холод болта, и выскочил из кабины…
…Пограничники в белом — ефрейтор Должных и рядовой Распаркин — одновременно оглянулись и прислушались. Распаркин даже сдвинул шапку. Но сигналы больше не повторились.
— Слыхал? — спросил ефрейтор, старший наряда.
— Ага, — Распаркин переступил валенками.
— Не «ага», «так точно»! Не в парке на гулянке. Здесь все по уставам, понял, голова?
— Понял, — обиженно ответил рядовой-первогодок. — Знакомым сигналит… Или балуется.
— Какие за системой знакомые? Разве здесь балуются? Длинный — три коротких, длинный — три коротких… Так машинисты подают тревожный… А ну, веселей!
И, поправив на плече ремень холодного автомата, ефрейтор прибавил шагу. Он вырос в маленьком поселке при железнодорожном разъезде и хорошо знал, что такой сигнал может означать только одно: тревогу. Подают его редко, но стоит ему прозвучать над железнодорожным полотном, как из домиков поселка — ночь, полночь — высыпают люди.
Тревога!..
…Голый незнакомец, завидев Гулькова, бегущего к нему с болтом в руке, рухнул на нежный снег. Тело его, которое сквозь грязное стекло кабины показалось Гулькову розовым, было сизого цвета. Пальцы рук скрючились, как коготки мертвой птицы.
— Морж, мля… — пробормотал Гульков, хлопая себя зачем-то по карманам стеганки. — Купаться вздумал!
Рысью вернувшись к кабине трактора, он выдернул оттуда свой полушубок. Загремев, упал куда-то спичечный коробок. Бесшумно скользнула вниз пачка папирос; одна папироса выскочила из нее до половины. Расстелив полушубок прямо на снегу, Гульков заметил, как грязна его овчинная изнанка. «Права Дуська! Неряха я! Зима ж только началась!» — подумал он и, кряхтя, перекатил человека на полушубок. Болт мешал ему, но выпустить его из рук Гульков почему-то не догадался…
… — Что случилось? Почему сигналили тревожным?
Гульков, все еще сидя на корточках, оглянулся. Два пограничника стояли за его спиной. Давешний ефрейтор-придира и молоденький рядовой с удивленными девичьими глазами. Они были похожи на белых медвежат, которых Гульков однажды видел в Москве, в глубоком, облицованном камнем рву зоопарка.
— Вот… человек, — Гульков затолкал мешавший ему болт в голенище. — Гляжу, а он голый!
Над молоденьким рядовым вился пар.
— Звони на заставу, быстро! — приказал ему ефрейтор, наклонясь над лежащим человеком и заглядывая ему в лицо. — Чужой! И чтобы тулуп не забыли — завернуть его, понял? Снегом его пока. Давай-ка возьмемся, дядя!
Они быстро взмокли от усердия. Ефрейтору мешал автомат, который сползал с плеча и прикладом больно бил по колену. Сам пришелец, не разлепляя век и мыча, начал извиваться, увертываясь от жестких прикосновении. Снегу вокруг скоро стало не хватать, приходилось отходить на несколько шагов, чтобы набрать пригоршню.
— Ладно, погоди, ефрейтор! — сказал тракторист, отдуваясь, и вытер руки о стеганку. — Есть у меня одно средство, себе берег, от жены прятал… — И ринулся к трактору, пригибаясь, как под обстрелом.
Вскоре в руках у него, как ефрейтор и ожидал, очутилась бутылка зеленого стекла. Разок пренебрежешь досмотром, и вот — нарушение. Ну, народ! За это по головке не гладят.
— Держи ему голову, а то захлебнется! — заорал тракторист еще издали и сам хлебнул прямо из горлышка…
…Зеленый «уазик» у трактора долго не задержался. Разместились в нем быстро, без суеты. Ближайшей тыловой дорогой помчались к заставе. Огромный серый пес, послушный команде, прядал черными ушами, отворачиваясь от людей с чужими запахами, и стучал когтями по промерзшему днищу машины.
— Инкорн, Инкорн… — успокаивал пса вожатый, обнимая его за могучую шею. — Не уважают собака этих запахов: табак, керосин, одеколон, сивушные масла…
Пес вдруг нежно лизнул вожатого в щеку длинным розовым языком. Пограничники засмеялись. Мальчишки все-таки!
— Это ведь надо, а? Соображает… — умилился Гульков, за пазухой у которого плескались и булькали остатки, но прикрыл щербатый рот ладонью и убрал подальше ноги, чтобы невзначай не наступить умному животному на лапу.
Такой зверюга снесет! Жди!..
…Большая сумка с красным крестом была расстегнута. Озабоченный фельдшер встречал машину, топчась у ворот заставы. Он бил себя кулаком по ладони, вспоминая: «Пенициллин, сыворотка против столбняка, теплое питье… Алкоголь в малых дозах, лучше подогретый портвейн. А где его взять, портвейн этот? Может, у начальниковой жены?..»
…А в канцелярии начальник заставы, звякнув ключами и громыхнув толстенькой дверцей сейфа, вынул оттуда маленькую серую книжку — разговорник, «для служебного пользования». Фразы чужого языка были напечатаны русскими буквами. Начальник, запинаясь, прочитал некоторые из них вслух, потом, присев к столу, переписал их, ошибаясь и зачеркивая, на лист бумаги и снова перечел. Слова были не только труднопроизносимые, но и смешные — вроде бранных.
— …С сопредельной стороны, в направлении нашего тыла. Обнаружен на нашем берегу. Наряд в составе ефрейтора Должных и рядового Распаркина и колхозник Михаил Гульков… Так точно, колхоз «Россия». Гульков его первым и обнаружил… Так точно, совершенно голый, одна шапка при нем… Поиск организовали, выслана поисковая группа… Так точно, вниз по течению, у излуки… Фельдшер говорит, что обморожения не выше второй степени, но сам нарушитель очень слаб, почти дистрофик…
Потом начальник заставы долго слушал, часто кивал и что-то записывал, а в конце сказал:
— Есть, товарищ полковник! — и положил трубку, чтобы тут же снять ее с другого аппарата. Но этот разговор был короток: — Квартиру! Ты? Целую. Обедать не жди — дела!..
…Старшина в расстегнутом полушубке, пахнущий морозом и немного растерянный, стараясь не топать, внес кучу старого обмундирования, которое приберегал для разных хозяйственных работ: гимнастерку и шаровары, застиранные до белизны, и желтое от старости бязевое белье, которое потихоньку рвал на тряпки — для уборки, чистки оружия и иных нужд.
— Нету маленьких размеров, — сказал он, опуская все это на табурет и стараясь не глядеть туда, где покойником лежал нарушитель. — Искал, искал… Пусть малость согреется.
— Да, мелкий мужик! Такому обмундировку сразу не подберешь, разве суворовскую, — важно подтвердил фельдшер, пряча в блестящий футляр шприц и иглы. — Совсем доходяга… — добавил он, заворачивая сломанные стеклянные ампулы в бумажку…
…Нарушитель очнулся, когда с минуты на минуту ожидали вертолет из отряда, а фельдшер, которому надоело сиднем сидеть на месте, шагал от двери к окну и обратно, поскрипывая сапогами. Сегодня был его день. Кто посмеет теперь дразнить его именами Эскулапа и Склифосовского? Тело у нарушителя зудело, и он, под взглядом фельдшера, стесняясь почесаться, ежился, вжимаясь в матрац, покрытый простыней. Он по-обезьяньи морщился, показывая полоску мелких зубов.
