— Вот только не надо оправдываться, — пробормотал хлопец, отворачиваясь. — С вашей стороны это жалко выглядит.
— Может, и жалко, — сказал Ионыч. — Но мог бы уважить старика, которому жить осталось всего-ничего, и послушать мою историю.
— Да не успеете вы, блин, дорассказать! — возмутился Марик. — Зачем вообще я должен врага своего выслушивать?! Мне еще мук совести не хватало!
— А ты вот послушай! — с мстительной радостью заявил Ионыч и начал рассказ: — Катерину взяли мы из сиротского приюта грудным младенчиком; ах, какая потешная она была! Агукает, ножками дрыгает! Лапонька! Я ей палец протягиваю, она его в кулачок берет и смотрит на меня, а глазоньки ясные-ясные! Чудо, а не девочка!
— Да что вы врете-то? Даже перед лицом смерти врете! — возмутился Марик. — Кате было четыре годика, когда вы ее забрали. Она мне сама рассказывала! У нее мама с ума сошла, а отец помер…
— Ты взрослым-то не перечь! — рявкнул Ионыч, с головой ныряя в грязноватый сугроб.
— Вы куда меня привели? — Марик в ужасе обернулся.
Ионыч заржал из сугроба, отплевывая снег:
— Не ожидал, свиненок? Уж теперь мы поговорим по моим правилам! Сейчас только, погоди, сдохну окончательно, чтоб вдоволь мертвячьего снега наесться. Вот, уже почти…
Марик схватился за голову. Сугроб зашевелился, взорвался, осыпался серыми рыхлыми комьями.
Мальчишка сделал шаг назад: из сугроба вылезло серое отвратительное нечто, лишь отдаленно напоминающее Ионыча.
— А ведь это хорошо, — хрипя, сказал мертвый Ионыч. — Отчего же это я раньше за жизнь держался, коли снег такую силищу дает? Тут ведь всё просто: главное, знать, что не всё в жизни доделал, и снег тогда тебя обязательно оживит!
Марик согнулся, приготовившись к атаке.
— Вот только силы много не бывает, — заявил Ионыч. — Зачем мне мало силы, когда можно иметь много?! Скажи, свиненок? Ну что, ну что насупился? Думаешь, опять честно драться с тобой, мелким отморозком, буду? Хватит, дрались уже. Теперь я вас сожру, — он развернулся, — чуть позже сожру, зато всех! Единым серым организмом вернусь и сожру вас! — Ионыч с невиданной для него прытью длинными скачками последовал на юг, в сторону бывшего Пушкино.
Марик, обессилев, упал на колени и заплакал.
Он плакал впервые за много-много лет.
Марик поспешил Кате на помощь. Девушка выползла из чулана и круглыми от ужаса глазами смотрела на мальчика.
— Маричек, скажи, что там за крики были? Что с дядей Ионычем?
Марик отвел глаза.
— Не скрывай от меня правды, Маричек, — прошептала Катя. — Скажи, дядя Ионыч… умер?
— Умер, — буркнул Марик.
Катя закрыла глаза ладонями.
— Горе-то какое, — заплакала она, — какой он хороший был человек, заботился обо мне, — Катя обняла себя за плечи, подняла голову и закричала страшным голосом: — Это я виновата, я, только я одна! Дядя Ионыч всё о варежках мечтал, чтоб в ромбиках были, а я ему, тварь неблагодарная, так и не связала! Я виноватая и нет мне теперь прощения!
Марик сел рядом с ней, обнял, прижал Катину голову к своей груди.
— Кать, блин… ну чего ты? Ну не переживай ты так…
— Это я виновата, Маричек, — сокрушалась девушка, — я дядю Ионыча не слушалась, я ему наперекор делала… зачем? Ради чего?
— Да не окончательно твой Ионыч умер, — буркнул Марик. — В серого он превратился и убег в сторону пушкинской некромассы.
Катя схватила Марика за рукав:
— Маричек, родненький, правда? Правда же?
— Правда, — вздохнул мальчик. — Клянусь.
— Ох, облегченье-то какое! — Катя прижала ладони к груди. — Слава богу! Есть все-таки бог на этом свете, Маричек, есть!
— Наверно, — покорно согласился мальчишка. — Есть и издевается надо мной.
— Что?
— Ничего, Катенька. Ничего.
Он взял Катю на руки и понес ее, слабую, наружу. Оказавшись во дворе, Катя подняла голову и прошептала:
— Смотри, Маричек, соколики в небе летают, птички ясные. Так радугой и переливаются! Это дяди Феди соколики? Скажи, Маричек, и дядя Федя умер?
— Умер, — пробормотал хлопец. — К сожаленью.
— Вот и хорошо: не грущу я! — заявила Катя. — Потому что дядя Федя, как и мечтал, попал в священный Китеж-град; сбылась его мечта и не о чем тут горевать! — Она вдруг вскрикнула, зажала ладошкой глаз: — Ай!
— Что такое? — встревожился Марик.
— Птичка в глаз пометиком попала…
— Это твой дядя Федя в тебя помет метнул, — сказал Марик. — Он, может, блин, в глубине души и хороший человек; да только всё равно Ионычева шестерка.
— Маричек, как ты складно говоришь и слов не забываешь! — обрадовалась Катя. — Счастье-то какое!
Хлопец вздохнул:
— Святая ты девчонка, Катя. Вот только от твоей святости иногда тошно становится.
— Ну что ты такое говоришь, Маричек? Разве можно так говорить?
— Я уж не знаю, что можно, а что нельзя, Катя. Иногда мне кажется, что ничего нельзя, а иногда, что всё можно. Впрочем, это пыль все, труха: только ты меня на этом свете и держишь, Катя, только ради тебя живу в своем мертвом обличье. А больше мне жить и нет причин.
— Маричек, глянь: Мурка выбежала нас провожать! Чувствует, что опять в дальний путь направляемся!
Марик вздохнул:
— Не слушаешь меня совсем…
Кошка тронула влажную землю, отдернула лапку и мяукнула.
— Боится, за порог не выходит…
— Ой, несчастный ребенок, — засуетился вбежавший во двор Судорожный и поднес к Катиным губам ведро. — Отведай-ка лошадиного хашика, родненькая: он все болезни лечит!
За Судорожным во двор вошел Рыбнев, ведя под уздцы сильно отощавшую после приготовления хаша Огневку.
— Вы кто такие, блин? — вылупился на них Марик.
— Молчи, мертвяк, — посоветовал Рыбнев, цепко оглядывая двор. — Живее будешь.
Марик положил девушку на скамейку, распрямился.
— Я не хочу причинять зла, — сказал он. — Но вы, блин, меня вынуждаете.
— Мне нужен Ионыч, — сказал Рыбнев, заглядывая в дверь. — Он тут?
Ответила Катя, давясь насильно всунутым в рот хашем:
— Ушел дядя Ионыч на поиски личного счастья к своим мертвым друзьям.
— В Пушкино, что ли?
— Да, дяденька.
— Он в серого оборотился?
— Да, — сказал Марик, сконфуженный холодным приказным тоном Рыбнева.
Рыбнев усмехнулся:
— Слыхал, Судорожный? Видать, и его на философию потянуло.
— Так уж люди устроены! — заявил Судорожный. — Всё смысл жизни и смерти ищут.
— Люди, м-да, — сказал Рыбнев, заходя в дом. Быстро обыскал, нашел следы драки, пятна крови и брошенное ружье; обнаружил искаженные следы на подоконнике и дальше — в грязи. На подоконнике также наткнулся на странный металлический объект, похожий на миску с лампочками: зеленой, желтой и красной. Горела желтая. Рыбнев сунул объект за пазуху — на всякий случай. Порыскал еще немного, но ничего интересного не обнаружил. Наконец, решил для себя, что девчонка не врет и вернулся во двор. Судорожный хлопотал рядом с Катей, периодически всовывая ей в рот ложку холодного хаша.
— Вот так, лапонька, вот так, родненькая. Ишь, отощала как! — Он достал фляжку. — На-ка вот, укропного соку отведай. Он для девичьего здоровья ох как полезен! — Катя приложилась к фляжке, отпила, охнула:
— Вкусно-то как, дяденька! Спасибо вам большое!
— Что ж, гражданин Судорожный, — сказал Рыбнев, прислонясь к стене, — придется мне с тобой оставшийся путь до некромассы проделать; других вариантов нет.
— Придется-то придется, — согласился Судорожный. — Но как с ребятишками поступить? Надо бы их в Лермонтовку отвезти, а там в руки властей передать.
— Девчонку-то ладно. — Рыбнев кивнул на Марика. — А мертвяка куда? Его пристрелят, как только увидят.
— Я с вами пойду! — заявила Катя. Сложила ладошки ковшиком. — Умоляю, дяденьки, возьмите меня с собой!
— Куда Катя, туда и я, — угрюмо сказал Марик.
— Зачем тебе некромасса, глупая? — ласково спросил Рыбнев.
— Успокоить ее хочу, пожалеть! — страстно сказала Катя. — Попробую уговорить, чтобы больше людей не ела!
— Думаешь, получится? — усмехнулся Рыбнев и толкнул Судорожного в бок. — Смотри, мил человек, сольешься с некромассой, а девчонка тебя пожалеет. — Он покачал головой. — И откуда вы на мою голову свалились? Что ж, хозяин-барин, идемте с нами.
— Я резко против, — заявил Судорожный, поднимаясь с полупустым ведром. — Не детская это прогулка.
— Дык, они сами хотят.
— Мало ли что хотят! — Судорожный упрямо потряс ведром. — Дети они, ничего в таких делах не смыслят!
Катя встала на дрожащие ноги, схватила Судорожного за узкое запястье:
— Мы смыслим, дяденька. Всё будет хорошо!
Судорожный снял шляпу, промокнул тряпочкой вспотевший лоб. Умоляюще взглянул на Рыбнева: тот пожал плечами. Судорожный подошел к нему вплотную, прошептал:
