В какое-то мгновение у Петра Петровича мелькнуло опасение, что он сходит с ума. Но он лишь пожал плечами и обратился к очкарику деловым тоном:
— У меня есть одно условие, без выполнения которого я даже рукой не пошевелю. Грузинский фрагмент в купаже наций должен быть настоян на опийном отваре. Грузины получают пять процентов, которые вы хотите добавить в русский генотип. Это около одного процента от ста. Малость, но без нее русский человек будущего останется неспособным на вдохновенные размышления. А они чрезвычайно необходимы творческой личности, ведь без них ни одна глобальная идея не может быть реализована. Хочу вам напомнить, что у опийной энергии по всем показателям Божественное происхождение. Соглашайтесь, профессор. Вы меня убедили в своей версии проекта, а я хочу упросить вас пойти мне навстречу, так как уверен: энергия кукнара в скромных дозах необходима для креативного развития личности. Если вы одобрите мою задумку и внесете в нанопилюлю коррективы, клянусь, в этом случае я начну действовать с завтрашнего утра. И достаточно расторопно.
— Я против! Я человек других воззрений, но вы вынудили меня согласиться. Когда новая нанопилюля будет готова, я сам выйду на связь. Не думайте, что на ее производство уйдет много времени. До скорого. Пока!
После этих слов профессор исчез. Парфенчиков не стал расспрашивать очкарика о новых комментариях к библейскому призыву «…будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». И его, и свою точку зрения по этому вопросу, который некоторое время назад обсуждался, Петр Петрович попросту забыл. Мало ли о чем приходится болтать. А кроме того, библейская метафора для него являлась пустым поэтическим образом. Человек не может быть таким, как Он, полагал господин Парфенчиков, а Он не может быть, как все мы. И в Нем нет ничего от нас, а в нас нет и крупицы от Него. В это Петр Петрович верил. Приезжий москвич бы убежден, что маковый цветок создал Он. Такую высокочувствительную материю, такую тончайшую, интеллектуальную суспензию, как опийное молочко, никто, кроме Него, сотворить не смог бы. В ее силе есть что-то невероятное, весь заряд природной энергии можно встретить лишь в одной маковой головке. А в дискуссиях о Боге и его творениях он был не большой охотник участвовать. Каждый должен оставаться со своими мыслями, а коли их нет, молчать и слушать. Если же возникнет желание познакомиться с оригиналом, читайте Библию.
Парфенчиков зевнул. Нос зачесался, по ступням пробежали приятные маковые покалывания, глаза закрылись, язык прилип к небу. В этом состоянии он хотел полнейшего одиночества и провалился в него. «Слава богу. Что еще смогло бы удерживать меня в жизни, кроме крепостной зависимости от маковой головки», — напоследок мелькнуло в голове.
Музы незавершенного круга
Господин Помешкин гадал, в каком состоянии ему было бы более комфортно: следить в бинокль за происходящим в городе Кан и вести тот образ жизни, к которому он привык, или отдаться новым прелестям опийных грез. Григорий Семенович, будучи сибиряком, все же был человеком не очень решительным, а скорее на редкость боязливым. Что прельщало странного канца в новом опыте, к которому он так неожиданно приобщился в жилище соседа? Прежде всего это необъяснимая интеллектуальная сила, легко подавившая его разум после нескольких глотков неизвестного отвара. Такой мощной энергии как раз и не хватало Григорию Семеновичу, чтобы жить более уверенно. Но его мучил вопрос, на который пока не было ответа. Он хорошо помнил слова Петра Петровича, что это самое главное должно стать по-настоящему превыше всего остального в жизни. Иначе лучше не начинать, так как иные варианты общения с магическим растением — приятельские отношения, дружба, любительство — смертельно опасные вещи. Если состоялась помолвка с маковой головкой, то разорвать ее невозможно. Компромиссы исключены. Но как же быть с самовлюбленностью, которой был одержим господин Помешкин? Оказаться вторым по ранжиру чувств и симпатий он был пока готов, хотя, после того как очнулся, стал ощущать в себе усиливающуюся тягу к желтому помолу.
Он оглядел домик. В прихожей горела лампочка; тусклый свет напомнил молодому человеку расположение комнат. Вспомнив, что миска с кукнаром находится на кухне, он встал и поплелся туда. У буфета обнаружил спящего на полу Парфенчикова. Григорий Семенович перешагнул через него, подобрался к миске и выпил одну столовую ложку без бугорка. Память подсказывала рекомендации Петра Петровича не перебарщивать с этим делом. После этого он отщипнул кусок хлеба и запил водой. Потом вернулся на кровать, удобно устроился и стал ждать эффекта. Впрочем, его наступление Помешкин так и не зафиксировал. Незаметно для самого себя он углубился в размышления о всякой всячине, что весьма характерно для подобного состояния. Вдруг ему представилось, как он со своего насиженного места в заброшенном доме сибирского городка наблюдает за жизнью какого-то крупного начальника в незнакомом, но крупном городе. Его увеличительное стекло держало в поле зрения объект дотошно и пристально. Лицо функционера было знакомо, но имена людей, особенно тех, кто не являлись коренными канцами, Помешкин, как правило, не запоминал. Не имея собственной личной жизни, Григорий Семенович интересовался лишь бытом человека вообще. Итак, крупный чиновник N, около пятидесяти лет, постоянно мелькающий на экране и на страницах региональных газет, находясь в ванной перед зеркалом, разговаривал вслух сам с собой. Если уточнить, что Помешкин уже давно научился мастерски считывать с губ наблюдаемых произносимые слова, то понятно, что он легко следил не только за движениями господина N, но и за его речью. Почему именно этот известный персонаж проступил в лихорадочном сознании господина Помешкина? Скорее всего, виновницей сего недоразумения явилась неведомая сила чудесного цветка. N, разглаживая щеки, готовился к бритью. Складки морщин на лбу, неровные борозды на скулах и обрюзгшая кожа на горле вызвали у него досаду на чиновничью судьбу.
— Работаешь с утра до ночи на чужой авторитет, а все не повышают. Я уж давно перерос свое ведомство, способен сесть в более важное кресло, управлять куда более значительным делом, выполнять проекты мирового уровня. А карьерного роста все нет, старость подкрадывается, можно и не успеть раскрыть талант… Мой взгляд в последнее время все больше углубляется в палаты Кремля.
Тут Помешкин злорадно усмехнулся: «Надо же, о чем мечтает!
— Гибкость ума есть, снисходительности к коллегам, особенно к тем, кто не блещет культурой, в избытке, комплиментарность в адрес высшего руководства — все при мне. Почему же нет роста? Этот мучительный вопрос буквально съедает меня. Ведь желание обладать властью подобно жажде в пустыне Сахара. Но если иному человеку достаточно глотка воды, то есть захудалого креслица в муниципальной структуре или кабинета с секретарем в губернаторской, то мне нужно значительно больше и выше! Что поделать с этим неистовым желанием? Удастся ли его укротить? Как отречься от амбиций масштабного управления? Ведь потребности ума и сердца посильней зова физиологии. Подавляя страсть к власти, не обреку ли себя на постоянные муки? Не пущу ли себе в итоге пулю в лоб? Но как же любить начальство, чтобы быть им замеченным? Оцененным? Продвинутым по лестнице власти? Что сделать еще? Я его восславляю, зацеловываю, жду его звонка, слова, приглашения на встречу как манну небесную. Демонстрирую всем, как его обожаю, все стены моего кабинета и дома увешаны его портретами. Он на крейсере, он на военном истребителе, на лошади, на глиссере, на московских площадях, на улицах Берлина, Парижа, Петербурга… Он говорит, он слушает, молится в храме, дает поручения, принимает именитых гостей, ласкает ребенка, рыбачит, поругивает недругов. Я не имею и не хочу иметь такого количества фотографий ни собственных детей, ни жены, ни родителей, вместе взятых. Потому что любуюсь им постоянно, предан беспримерно ему и его нынешней власти. А там посмотрим… Ой, не дай бог, подслушают! Я пристально наблюдаю за собой, чтобы всегда быть начеку, чтобы ни при каких обстоятельствах хоть мельчайшей деталью не показать ему даже малейшего разочарования. И совершенно никакой, ну абсолютно никакой критики, даже не критики, а легчайшего недовольства никогда не позволяю. Он самый, самый, самый! В нашем мире нет никого, кто достоин стоять рядом! Он выше всех по всем показателям интеллекта, духовности и доброты. Довольно часто мне кажется, что я люблю его больше, чем самого себя, но все равно стремлюсь любить его еще больше, чем все остальные! Я не стесняюсь выражать эти чувства к нему на публике, явить их своим родным. Мне безразлично, что думают другие, даже самые близкие. Обращать на себя его внимание своим восхищением в его адрес, обожествлять его дела и указания, петь хвалу его уму и великодушию — вот моя наипервейшая задача. И делать все это я должен чрезвычайно искренне и одухотворенно.
