Здесь поток мыслей прервался: Кошкодоев смял листок и воровато бросил в урну: к нему приближалась Лизоля Конычева. Он вскинул руки, и слегка приобнял ее, умильно распустив лицо.
— Ах, милая! Я весь заждался!
— Неужели?
— Помилуйте: скакуны бьют копытами! Целых триста штук.
— Вы шутите. Почему триста?
— Как же! Мощность мотора моего экипажа.
Он еще раз оглядел ее. Как это там у Чейза?.. Ага: «Это была высокая девушка с довольно широкими плечами, узкими бедрами и длинными тонкими ногами… Ее большие зеленые глаза ярко блестели…».
Душа его пела. Он распахнул правую дверцу:
— Пр-рашу, медам!
— Мадмуазель, пожалуйста.
— О, пар-рдон!..
Писатель, сценарист, — значит, еще и киношник. Однако на этом поприще Лизоле приходилось иметь дело с такими мужиками… на их фоне Кошкодоев гляделся личностью мелкой и суетливой. И напрасно он надеялся скрыть свои намерения: все же на виду, голубчик! И не думай, и не рассчитывай, ничего тебе не отломится. Чтобы ради такого ососка она нарушила заветы Гуру, основой которых является стремление к состоянию чакраварти, а для этого нужно напрочь отринуть всякие чувственные радости.
Вскоре они покинули город, и полетели, низко стелясь над ухабистыми дорогами. Деревеньки по обочинам: где есть народ, а где и совсем нет. Пройдет человек, вглядишься — ан это дачник, отдыхающий. Мелкие прудишки, озерца, поля… Иногда впереди было так светло, так просторно — аж теснило сердце; иногда же по обеим сторонам стоял темный, высокий лес, пыльный от близости к дороге, — но и это было хорошо, всплывали воспоминания о грибах, малине, терпких густых травах, муравьиных кучах, о какой-нибудь поляне: хорошо лежалось на ней и смотрелось в зенит; губы покусывали жесткий стебелек…
— Вас ждут? — спросила Лизоля. — Наверно, в родных краях вы большой человек.
Писатель дернул щекой.
Лес кончился, и снова открылись поля по обе стороны от дороги.
— Через пять километров Потеряевка. Там отдыхает сейчас моя подруга. Надо бы навестить ее.
— Может быть, вместе?..
— Нет-нет. Это совсем не нужно.
— Значит, расстаемся?
— Ах, Господи! Свет так мал. Обязательно встретимся, обязательно.
«Ну, все, — подумал Кошкодоев. — Время „Ч“. Теперь или никогда».
Он прижал машину к обочине, затормозил и выключил мотор.
— Устал, — сказал он. — Хочу размяться. Может быть, пройдемся… по тучным полям?
Конычева вышла, прихватив зачем-то сумочку. Еле заметная тропинка тянулась к далекому лесу. Они двинулись по ней, раздвигая высокую рожь. Скрылась машина за большими кустами; вдруг писатель окликнул спутницу. Она остановилась, — в тот же момент он обхватил ее сзади и принялся валить в рожь.
— Ой! — вскрикнула Лизоля. Энергичным рывком она освободилась от объятий, и ударила коварного злодея локтем в бок. Тот завалился, изумленно кашлянув. Она же, исполнясь непонятного восторга и упоения, бросилась бежать — почему-то не обратно к машине (возможно, оттого, что на том пути возился и пыхтел враг) — а дальше и дальше по тропке среди ржи, вглубь и ширь полей. Следом за нею, вскочив с колен, с душераздирающим воплем: «Эго-ой! Вр-решь, не уйде-ошь! Ой, девка, догоню, заголю, завалю-у!!..» — кинулся той же тропкою Кошкодоев. Так они бежали и бежали, покуда не исчезли совсем из всякого поля зрения.
Вскоре Кошкодоев вышел обратно на дорогу. Спутницы своей он, разумеется, не догнал: добежав до леса, она скрылась среди деревьев: попробуй, отыщи! Но — приятная усталость, пробежка по чистому воздуху, среди ржаных просторов… Нет, дорожные приключения питают если не душу, то тело. Или наоборот.
Возле его «Мерседеса» стояли двое парней: короткостриженых, в ярких футболках и джинсах.
— Эй, дядек! — сказал один из них. — Твоя тачка?
— Моя, — отвечал детективщик.
— Отдай, слушай? Зачем тебе такая? Купишь себе по масти: «Запорожец», или инвалидку.
Другой коротко хохотнул.
«Свинобыки, — подумал Вадим Ильич, наливаясь злобой. — Еще и шутят, дебилы».
— Мне весьма жаль, увы, что вы не можете вести себя достойно, — высокопарно начал он, и тут же сорвался на визг: — Как… как вы смеете?! Я… я писатель земли русской!!
— Не хочешь — как хочешь, — вздохнул парень. — Не стоишь ты ни такой машины, ни долгих разговоров.
Он достал из кармана макаровский пистолет, вытянул руку, и выстрелил дважды. Беднягу отбросило назад, он подпрыгнул, и упал на обочину, заливая лопухи кровью.
Африканский негр Мбубму Околеле считал себя гражданином мира. Или даже Вселенной. Хоть и происходил из довольно небольшого племени нгококоро, имевшего местом обитания часть саванны на западе африканского континента. Уже по рождению маленький Мбумбу был отличен от иных детей племени: ведь отец его приходился двоюродным братом самому вождю — кукунья. Но раннее детство он провел все-таки вольно, бегая по саванне с маленьким луком, ловя жуков — дуду, выслеживая змей — ньока, и играя на деревьях в павианов. К счастью или сожалению, времена эти пришлись как раз на ту пору, когда Африку осенил вдруг дух Просвещения. В главную деревню племени наехали какие-то белые и черные дядьки, отобрали нескольких ребят из семей знати, — так Мбумбу оказался в школе миссии отцов-иезуитов. Он проучился в ней несколько лет; по воскресеньям они, надев красивые бубу[11] и раскрасив лица ритуальными знаками своих племен, ходили в веселые кварталы, покупали там дешевых шлюшонок. Ставили вопросы учителям: «Почему мой народ живет так бедно? Почему белые господа не хотят делиться с нами своим богатством, и не дают нам жить так, как хотим?» Голос Мбумбу был тоже не последним в этом хоре; видно, слухи о любознательных дошли до нужных лиц, — однажды Департамент образования вызвал юного Околеле и предложил ехать в далекую хорошую страну Советский Союз, где каждый человек мечтает о том, чтобы люди Африки сами управляли своей жизнью. Из уроков географии он знал, что есть места на земле, где снег и лед не только в холодильнике — а просто находятся в свободном пространстве, окружая людей. Но пылкое сердце патриота отринуло трудности, Департамент закупил две шубы, — Мбумбу поехал в Москву, учиться в Университете Дружбы Народов, носящем имя великого Лумумбы, павшего жертвою злодейских акций другого африканского лидера, отвратительного марионетки Чомбе. Поступил на факультет права и экономики: именно только овладев этими науками, можно было вконец покончить с происками империалистов на Черном континенте.
Поселился он в одной комнате общежития с индийцем. Вечерами и по выходным, если не удавалось снять девочек, они занимались гомосексуализмом, и между пассами индиец посвящал простодушного соседа в великие тайны Дхармашастры и Брихадараньяки. Зимою кожа шелушилась, мялась, словно чужая, от малейшего морозца; мерзли, простужались даже в натопленных аудиториях: ведь почти все студенты были представителями тропических, даже экваториальных широт, где кровь и горячее солнце то и дело толкают людей на революционные действия. На лето Околеле улетал на родину, в саванну, где с важным видом, при брюках и рубашке с галстуком, ходил по главной деревне. Соотечественники казались ему глупыми, ничтожными, погрязшими в мелких делах.
На русской девушке он так и не женился, ибо знал: белым мукеле плохо живется среди черных людей: зачем мучить их, создавать тяготы им и себе? Для африканца, живущего на воле, не существует сексуальных проблем: нет женщины под рукою — ну и что? Есть козы, собаки, разный вьючный скот, можно договориться с приятелем или соседом. И с индусом он, закончив курс, расстался довольно равнодушно, даже не обменялись адресами.
На службу в своей столице Угугу, в какой-нибудь департамент или контору, молодому юристу-экономисту так и не удалось устроиться: немногие места были забиты, и даже те начальники, у кого в кабинетах висели портреты Маркса, Ленина и Че Гевары, старались почему-то брать на вакантные места выпускников Кембриджа, Принстона или Сорбонны.
Однако в те времена таким, как он, начиналось уже и в саванне житься нехудо: столько там собралось шалопаев с советскими дипломами, купленными на племенные деньги — от скромных почвоведов до выпускников военно-морских училищ. Все они как жили, так и продолжали жить в своих семьях, гнездах родовой знати: вождей, жрецов, колдунов и старост, — однако в силу изменившегося кругозора, вообще взгляда на мир, — появилась тяга к общению, межплеменным сборищам, диспутам, совместному поглощению тыквенной браги мокеке и пляскам вокруг ночного костра. Лишь врачи выпадали поначалу из этого ряда: столько им толмили о служении людям, клятве Гиппократа, — да и сами они верили в свою высокую миссию, — что сразу по прибытию в родное племя приступали к медицинским обязанностям. У кого-то это случалось сразу, у кого немного погодя — больной умирал. Вещь, в-общем, довольно обычная, особенно в африканской жизни. Но тут сразу же возникал такой вопрос: а не последовала ли смерть потому, что бвана доктор во время лечения пренебрег ритуальными плясками, песнями и заклинаниями? И всегда ответ был не в пользу юного эскулапа. И когда врачей начали попросту убивать, они тоже стали по прибытию в саванну закапывать свои дипломы в заветных местах, и сразу вливаться в молодежный котел, а шумную межплеменную жизнь, диспуты и оргии самого разнообразного свойства. И Мбумбу проводил время среди подобных ему лоботрясов, прыгая через костры с криками типа: «Партия горячо приветствует работников птицеживотноводческого комплекса Центральной нечерноземной зоны!», или распевая хором великий основополагающий труд «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов», или охотясь на антилоп ньюмбу.
