В последнее время, лежа с выпученными в темноту глазами на своей одноместной кровати и слушая однообразное тиканье батареечного китайского будильника, я иногда представляю, что она чем-нибудь тяжело заболела, стала некрасивой, что волосы у нее повылезли. И вот я прихожу и говорю: «Лиза, я тебя не брошу. Буду с тобой». И она плачет от счастья.
А тогда мы шли по Коломенскому заповеднику. Валил снег и было холодно. Под ногами хрустело. Совсем не март.
— Что-то пальцы окоченели, — сказала она и сунула руку в изорванный карман моего пальто.
Там была моя рука, наши пальцы сплелись…
Присели на старинную пушку, слева внизу была Москва-река, а перед нами — знаменитая шатровая, чуть покривленная церковь. Я стал что-то рассказывать про медный бунт, а она — про то, как женщин при царе Алексее Михайловиче закапывали живьем за измену законному мужу… Потом целовались.
Когда мы вернулись, сын Лизы Алеша исщелкал на нас целую пленку. Одна фотография у меня сохранилась.
Мы сидим вдвоем в подъезде (но это не совсем подъезд, а скорее — коридор) в старом креслице. Лиза в салатово-черном, грубой вязки, просторном свитере, волосы распущены, они блестящими волнами стекают на ее плечи, а рядом, в черном свитере, из-под которого выглядывает воротник серой рубашки, я… Мы здесь очень красивые. Так могут быть красивы лишь в один миг полюбившие друг друга мужчина и женщина…
После съемки сели ужинать, выпили бутылку «Арбатского». Денис рассказывал об общих кызылских знакомых, в основном он и говорил. В общагу я в тот вечер не поехал.
Недели через две я перебрался к Лизе и Алеше. Мне оборудовали в углу просторной кухни рабочее место — стол, тумбочка под бумаги, маленькая кушетка; в Щукинском училище, где Лиза недолго училась до поступления на режиссерские курсы, мы выпросили списанную декорацию — удобнейший стул с подлокотниками и бархатной красной обивкой… Я привез из общаги вещички, пообжился и вскоре почувствовал себя в уютной, теплой норочке. Рядом была красивая интеллигентная женщина, симпатичный паренек Алеша, который хоть и носил майку с названием панк-группы, но оказался почти паинькой. Квартира с унитазом, ванной, теликом, дом у самого метро и в нескольких минутах езды до центра; деньги на еду первостепенную как-то находились. Что еще надо?.. Писалось легко.
Итак, одна моя работа в Литинституте, другая — в издательстве.
Издательство маленькое, небогатое, слабопродуктивное. Но с историей: в нем издал свою первую книгу опальный тогда Борис Ельцин, а вслед за ним — многие демократы первой волны и диссиденты; там же впервые в гибнущем Советском Союзе вышли некустарные издания Довлатова, Газданова, труд скандального историка Мурада Аджи, где он доказывал, что кипчаки (был, дескать, такой многочисленный и высококультурный народ, вышедший во главе с Аттилой из Центральной Азии) окультурили и славян, и племена Кавказа, да и всю послеримскую Европу, подарили миру штаны, избы, кирпичи, руническую письменность и практически все остальное, и крест именно кипчаки сделали символом христианства. Труд этот в начале 90-х вызвал шум и негодование, а потом забылся, задавленный томами сенсаций Носовского и Фоменко…
Сейчас мы выпускаем в основном тех, кто приносит вместе с рукописью необходимые на издание деньги, и держимся на плаву благодаря «Программе поддержки книгоиздательства Министерства печати РФ». Министерство на протяжении нескольких лет финансирует многотомную антологию, в которой собраны произведения о зверствах тоталитарных систем, истреблении духовенства, об удушливой атмосфере застоя…
Нас в издательстве пятеро. По крайней мере тех, кто достаточно часто появляется в кабинете. Александр Евсеевич, директор, Георгий Михайлович, редактор художественной литературы, Валентин Дмитриевич, редактор публицистики, четвертый сотрудник — Людмила Николаевна, ее должности я не знаю, но она составляет документы, гарантийные письма, общается с типографией, заключает договоры, в общем, ведет практическую работу. Пятый сотрудник — я. Свою должность я тоже не в состоянии определить. Я бываю редактором, корректором, курьером… Иногда приходит бухгалтерша, иногда, в экстремальных ситуациях (срочно вывезти тираж из типографии, скинуть большую партию книг заказчику), Людмила Николаевна вызванивает водителя Лешу. По мере надобности задействуем верстальщика, художника, наборщицу.
Рабочий день начинается в десять утра. Но обычно я опаздываю. Где-то на час. Как правило, мне это сходит с рук… Дело в том, что утро — слишком важный для меня период.
Встав в половине седьмого и пробежавшись с надежной тряпичной сумкой по этажам, я умываюсь, бреюсь, готовлю кофе и устраиваюсь за столом. Пишу, или правлю, или набираю текст на компьютере. Даже теперь, когда писательство, это единственное, что у меня осталось, и при этом (и, может, поэтому) вызывает чувство, похожее на отвращение, я сажусь и прилежно, как говорится, скриплю пером… Да, лучше бы сейчас в съемной, но своей хоть на какое-то время квартире принимал душ с ароматным шампунем, выскребал щеки бритвой «Жиллетт» с тремя плавающими головками, повязывал галстук и надевал костюм, прыскался одеколоном, готовясь к восьми часам сидения в офисе, которые принесут мне примерно пятнадцать долларов. Это, значит, получается — с полтысячи в месяц. Вполне приемлемо для московского служащего.
Но чтобы найти такое сидение, нужно потрепыхаться, поактивничать, а продолжать жить, как сейчас, естественно, легче. Ныть, проклинать себя, литературу, свое одиночество и жить дальше…
В начале десятого отрываюсь от тетради или компьютера и наскоро готовлю завтрак.
Кухня у нас одна на крыло этажа. Две газовые плиты. Чаще всего в этот час конфорки свободны — большинство жильцов уже разошлось. В основном работают в Литинституте — мы почти все здесь его сотрудники. Преподаватели, экспедитор, библиотекарша, неглавный бухгалтер, даже один проректор…
Я вообще-то люблю готовить. Щи, борщи с сахарной косточкой, котлеты с причудливыми приправами, из разных видов фарша, экзотические салатики и всякое прочее. Правда, после окончательного ухода от Лизы в середине октября (значит, вот уже почти месяц) есть мне не хочется. В глубине горла стоит густой, с привкусом подкисшей крови комок. Насильно я запихиваю в себя сосиски или глазунью, морщась, глотаю, заливаю это чаем без сахара. Комок на какое-то время исчезает, тонет, а потом, как поплавок, выныривает и возвращается на место…
Вот так я кое-как завтракаю, надеваю джинсы, свитер, пальтишко и, оглядев напоследок комнату, свою чистую норку, где все вещи всегда там, где надо, с сожалением выхожу.
На вахте офицеры-охранники. Иногда они красуются в своей будке не в камуфляжах, а в кителях с погонами. Старшие лейтенанты, капитаны, майоры, а главным у них — подполковник. Трудами этого подполковника общежитие Литинститута превратилось почти что в казарму: допуск гостей строго с девятнадцати до двадцати трех часов, курение строго в отведенных для этой цели местах, сдача пропусков при входе и получение при выходе, недопущение шума, массовых сборищ, игры на гитаре в коридоре и на лестничных площадках, периодические обходы студенческих комнат. Не представляю, каким бы ЧП явилось теперь пробивание стен подпившим поэтом, да и поэтов особых (пусть даже по внешним признакам) я в последнее время здесь не встречал.
Общага. Общаги… У меня было их пока что четыре. В Питере — при строительном ПТУ № 84, где парни и девушки жили на разных этажах, двери запирались воспитателем, и мои соседи лазили к подругам со второго этажа на третий по простыням (я лазить не решался, впрочем, и подруги не было); потом две в Минусинске — одна от мебельной фабрики, где одно время жила моя сестра — актриса местного драмтеатра (комнату снимал театр), а вскоре и я, монтировщик того же театра; другая — совсем короткий срок — училища культуры, в которую меня поселили на правах учащегося отделения духовых инструментов. И вот эта общага, в Москве, — кирпичное семиэтажное здание на улице Добролюбова, неподалеку от Останкинской телебашни, здание, пропитанное водярой, литературой, несбывшимися надеждами, потугами написать такое, что мир зашатается… Если решить увековечить память о всех здесь обитавших больших и средних знаменитостях, то мемориальных досок получится наверняка не меньше, чем на Доме на набережной. Но от чувства, что живу почти что в музее, кажется, только тяжелей…
Меня сейчас повсюду окружает литература. Даже улицы рядом с общагой сплошь литературные: Добролюбова, Гончарова, Руставели, Фонвизина, Всеволода Вишневского. Будто нарочно… И я постоянно вспоминаю надпись в своем синем литинститутском дипломе: «Присуждена квалификация „литературный работник“ по специальности „литературное творчество“». М-да, специальность… профессия… Литературный работник, ориентированный на литературное творчество. Ссутуленный, погруженный в размышления, с желтыми от курева пальцами. На нем древнее, интеллигентского покроя (почти как у профессора Плейшнера) драповое пальтишко, в левой руке черная сумка с бумагами, а в правой — замызганная тряпичная, с какими-то, напоминающими малокалиберные снаряды, — предметами. Семенит по забитой машинами (пробка и туда и сюда) улице поэта Руставели. И впечатление, что именно он, этот в пальто, единственный в радиусе километра, кто читал творения того, чьим именем названа улица.
