В фойе — загроможденность киосками, лотками, ларечками. Шоколад, ксерокопия, моментальное фото, карты для мобильников, копчености, свежая пресса. Слева при входе — окошечко бюро пропусков, по центру — ясное дело — охранник-вахтер, справа — скрытая киоском со слоеными пирожками — гранитная плита. Я однажды заглянул за киоск и прочитал: «Вечная память работникам Минпищепрома СССР, отдавшим жизнь за Родину. 1941–1945». И два столбца фамилий. Под сотню в общей сложности… Теперь в этом здании (как, впрочем, и в трех других его близнецах-небоскребиках), на всех двадцати четырех этажах: бюро переводов, магазины сотовой связи, центры китайской медицины, радиостанции, издательства, обувные салоны, юридические услуги, дилерские, риелторские, ипотечные конторы, турфирмы… Наша комнатка на шестом этаже.
С недавних пор воспоминания, поиск спонсоров на издание книг уступили место у наших «старичков теоретиков» (как называет их Людмила Николаевна) другой теме. Дело в том, что на Александра Евсеевича подали в суд, и вот не за горами уже — заседание.
Как-то он давал интервью какой-то газетке. Маленькой, которую в продаже днем с огнем не отыщешь. Тема интервью была вроде такой: «К сожалению, борьба с фашизмом в России — дело семидесятилетних». И там он упомянул о редакторе такой же маленькой, никому не нужной газетки «Славянская правда» Ахатове, назвав его «идеологом русского фашизма». Ахатов обнаружил упоминание и подал иск об оскорблении своей чести и достоинства и требует теперь сколько-то там тысяч долларов за нанесение морального ущерба… Когда Александр Евсеевич получил извещение, то зачитывал его как сатирическую миниатюру, но чем ближе заседание, тем мрачнее он становится. Тем более что та газетка, которой он давал интервью, прекратила существование, а Ахатов недавно выиграл подобный же иск у «Новых известий».
И вот сегодня наш директор беседует с адвокатом, как строить защиту, какие аргументы предъявлять. На столе кипа «Славянской правды» с отмеченными фломастером абзацами, рядом — стопочка изданных Ахатовым книг. Снимая пальто, выхватываю взглядом одно, другое название: «Доктрина фашизма», «Расовая гигиена в национал-социалистической Германии»…
Тихонько здороваюсь, делаю чашку кофе «Nescafe Gold» и усаживаюсь за свой стол. Напротив — стол Людмилы Николаевны. Разбирается с накладными. У нее под рукой тоже книги. Замечаю среди них корешки с фамилиями Розанова, Короленко, Сергия Булгакова. Ох, книги, книги… Озабоченное лицо Людмилы Николаевны не предвещает ничего хорошего, никаких приятных новостей.
Когда я только начал работать здесь, она часто меня тормошила: «Ну-ка, Ромик, выпрямись, улыбнись! Ведь тошно смотреть… Говори себе: я — лучше всех, я — подарок!» Она какое-то время жила в Вашингтоне (училась по обмену студентами) и набралась этих карнегиевских рецептов. Но потом ее тормошения прекратились. То ли привыкла к моей кислой роже, то ли поняла, что меня не исправишь, а может, и я слегка изменился, так сказать, в лучшую сторону. Хотя, думаю, ее собственные проблемы и проблемы издательства пересилили методы борьбы с ними — говорят, Карнеги помогает до определенной границы…
— Доказательств… гм-м… нами собрано… м-м-м… предостаточно, — скороговоркой, но то и дело помыкивая и пожевывая губами (наверно, специальный адвокатский прием, ставший особенностью речи), журчит адвокат. — Впрочем… гм… конечно, проблемы… мгм-м… кажется, будут. На заседании… м-м… Александр Евсеевич, нужно быть сдержанней. Поймите… гм-м… меня… м-м… правильно. Тем более что по моим сведениям… гм… судья человек достаточно… гм-м… несимпатичный.
Насупившись, опустив глаза, Александр Евсеевич покачивает головой. Но вряд ли это можно назвать киванием. Сейчас он кажется мне непривычно бессильным, потухшим каким-то, стареньким. Может быть, жалеет в глубине души, что упомянул этого Ахатова в интервью, а скорее всего, недоумевает, из-за чего человек, издавший, например, инструкцию для войск СС по расовой гигиене, возмущается, что его назвали идеологом фашизма. Сам он всю жизнь писал о сплавщиках, нефтяниках, о людях, борющихся с недостатками в обществе и себе, о мальчишках, своих сверстниках, на год всего не успевших попасть на Великую Отечественную, о принципиальных замначальниках, конфликтующих с консервативными начальниками, и потому, наверно, его книги вышли из моды, когда модно стало писать и читать о другом…
— Слушай, Рома, — полушепотом зовет Людмила Николаевна, — вчера принесли верстку «Вегетарианской эпохи». Еще двух печатных листов не хватает.
— У, — кривлю губы расстроенно; уже доверстывали эту книгу, а нужного объема все нет.
— Вот предлагают три статьи Синявского добавить. Как раз хватить должно. Но не знаю… — Людмила Николаевна замялась, как обычно, перед просьбой. — Тут еще надо срочно «Неуслышанные голоса» набирать. — Кивает на стопку, где Короленко, Розанов, Сергий Булгаков. — Это, естественно, Вере Ивановне отдадим, а вот Синявского…
— Давайте я понабираю, — говорю то, что она все не решалась сказать, но тут же оговариваюсь: — Только я медленно… Никак не могу научиться.
— Ну, как получится, Ромик. Спасибо, дорогой.
— Да что вы! — улыбаюсь одновременно как смущенный этаким тоном вышестоящего лица подчиненный и как кавалер, доставший из бездны упавшее кольцо знатной дамы.
На самом деле я втайне рад надомной работе (редактированию рукописи, набору, вычитке) — это дает право поменьше торчать в издательстве, да и бездельничать особо не позволяет. Когда не пишется, есть чем заняться, а позанимаешься чужим, глядишь, и на свое плавно переключишься. Чужое, так сказать, разогрев.
Половина третьего. Выхожу из метро. Несколько минут ходьбы — и общага. Комната с магнитофоном, компьютером, холодильником. Одиночество. Уже знаю, что вечером никуда опять не пойду. Ни в какой клуб, ни на какую презентацию. Денег полно, желание, в общем-то, есть, а вот силенок… Пообедаю и завалюсь на кровать, буду зреть для того, чтоб сесть за стол и продолжить повесть. Последняя, которую написал, должна появиться в ноябрьском номере одного из журналов. Пора предлагать куда-нибудь новое. Как ни крути, а это мой хлеб… Текст в шестьдесят журнальных полос (страниц) дает примерно десять тысяч рублей. Книга же — пятьсот-семьсот долларов, а то и тыща. Есть смысл мучиться за столом.
Над станцией недавно построили зал игровых автоматов, и теперь который день без перерыва из громкоговорителя под бодрую мелодию льется и льется:
— Не проходите мимо! «Суперслотс»! Новая империя азарта! удачи! При минимальной ставке всего пятьдесят копеек максимальный выигрыш — два миллиона рублей!..
Я ни разу не играл на автоматах. Даже не в курсе, как надо играть. И лень выяснять, в чем там суть этих «Джекпотов», «Джокеров», «Бинго», хотя, говорят, люди выигрывают. И немало. Мой друг Кирилл как-то при мне (я стоял у него за спиной и, тупо глядя, как на экране перемещаются карты, пил пиво) выиграл полторы тысячи.
«И так каждый третий заход, — сказал Кирилл, пряча деньги во внутренний карман пиджака. — Жалко, что часто не могу остановиться и просаживаю в итоге и выигрыш, и остальное».
Я в ответ, помню, сочувствующе покивал.
Единственное, на что я способен в плане азартных игр, — купить иногда билет лотереи «Спринт» за пять рублей, развернуть его и увидеть надпись «Без выигрыша»…
Рядом с метро кафе под названием «В розлив». Шесть лет назад, в девяносто шестом, на его месте стоял фанерный пивной ларек, но со временем все вокруг приобретает более цивилизованный, нарядный вид, и ларек как-то ненавязчиво уступил место красивому вместительному теремочку. Я часто его посещаю. Плюс к достаточно дешевому пиву — качественная воблочка с раздутым от икры брюшком и всегда включенный телевизор в углу.
Я редко смотрю телевизор, но когда это удается, когда остаюсь с ним один на один — погружаюсь по полной… Телевидение теперь модно ругать, бить тревогу, трясти пыльными книгами и кивать на полупустые залы кино— и прочих театров. Это напоминает бессильное тявканье моськи. Телик непобедим. Помимо новостей, необходимых каждому, он дарит большинству и само ощущение жизни. Ленивому, безвольному, вечно усталому большинству.
В детстве я просиживал перед телевизором все выходные. Каждая передача была интересна. «АБВГДейка», «Будильник», «Музыкальный киоск», «Здоровье», «Служу Советскому Союзу!», «Очевидное — невероятное», «Клуб кинопутешествий», «В мире животных»… И еще фильмы, фильмы — «Приключения Электроника», «Неуловимые мстители», «Буратино», «Красная шапочка» с песней «Если долго по тропинке…» (или «по дорожке», уже не помню)… Потом я увлекся чтением, и телевизор стал мне враждебен. Не то чтобы не интересен, а именно враждебен, как более сильный конкурент книгам. Даже не скажу, что я смотрел лет в пятнадцать-семнадцать… После окончания школы уехал в Ленинград, в пэтэушной общаге телевизоров не было. А через четыре месяца загремел в армию… Первое время там, ясное дело, о телевизоре даже не вспоминалось, да нас, салаг, к нему и не подпускали. Обязательным был только просмотр программы «Время» в Ленинской комнате, где я сквозь дрему что-то слышал (не видел — глаза слипались) про Бендеры, Нагорный Карабах, землетрясение в Армении… Телик настиг меня позже, на втором году службы. Это был девяностый год. Эм-ти-ви с завораживающими клипами и сексуальнейшей Белиндой Карлайл, мультсериал «Чип и Дейл», несколько серий «Беверли-Хиллз»… Наступило новое время, и первым делом изменилось телевидение. Целомудренную «В мире животных» задвинули правдивые передачи иностранных зоологов-операторов с кровью, совокуплением, беспощадностью дикой природы; вялые фильмы какого-нибудь «Мосфильма» стало невозможно смотреть, когда нам открыли настоящий американский продукт. Ареклама! — все ярче и динамичней, все зрелищней и профессиональней… Вернувшись из армии, обложившись пивом с чипсами, я, как настоящий американец, до поздней ночи просиживал перед нашим стареньким черно-белым «Рекордом». Смотрел в него и не мог насмотреться.
