Эрик пожал руку сначала мне, потом Бобби.
— Очень рад, — сказал он.
Он был худым, лысоватым, в джинсах и синей тенниске от Ральфа Лорана — с вышитым красным пони на груди.
— Эрик, — сказала я. — Человек-загадка.
Его высокий лоб потемнел. У него было угловатое лицо с маленьким треугольным подбородком, остреньким носом и небольшими яркими близко посаженными глазами. Скомканное, перепуганное лицо человека, зажатого между дверями лифта. Он кивнул.
— На самом деле ничего загадочного во мне нет, — сказал он. — Совсем ничего. Жаль, что мы не познакомились раньше. Я… в общем, я действительно очень рад, что мы наконец встретились.
Он рассмеялся — резкий болезненный выдох, как будто его ударили в живот.
— Хочешь чего-нибудь выпить? — спросила я.
Он сказал, что выпил бы минералки, и Джонатан бросился к холодильнику. Мы расположились в гостиной.
— Хорошая квартира, — сказал Эрик.
— Вообще-то этот дом — настоящий притон, — сказала я. — Но спасибо. Надеюсь, тебе не пришлось перешагивать через трупы в подъезде, нет?
— Нет… — сказал он. — Нет. А что? Здесь такое случается?
По его тону трудно было сказать, какое впечатление произвела на него эта информация. Голос у него был из таких — бодрых, нечитаемых.
— Последнее время нет, — сказала я. — Стало быть, ты актер?
— Да. Впрочем, я уже и сам не знаю. В данный момент я скорее что-то вроде бармена. А чем ты занимаешься?
Он устроился в кресле, которое я притащила когда-то с Первой авеню, — старое чудовище с высокой спинкой, обтянутое зеленой парчой. Он сел так, чтобы занять как можно меньше места, положив ногу на ногу и обхватив колено сцепленными руками.
— Я старьевщица, — сказала я. — Делаю сережки из всякого хлама.
Он кивнул.
— И тебя это кормит?
— В какой-то степени.
Я никогда не рассказывала незнакомым о своем банковском счете. Иметь незаработанные деньги в то время, как другие выбиваются из сил, чтобы вовремя заплатить за квартиру, казалось чем-то аморальным. И хотя я никогда особенно не бездельничала, мне все-таки не приходилось работать на износ, как тем, кто вынужден жить исключительно на собственные доходы.
У меня вдруг возникло смутное чувство, что я проговорилась. Эрик был похож на подсадную утку из ЦРУ. Из тех, кто практически не скрывается; все сами выдают им свои маленькие секреты из чувства психологического дискомфорта.
Джонатан принес напитки.
— За раскрытую тайну! — провозгласила я, и мы выпили за это.
— Ты какую музыку больше любишь? — спросил Эрика Бобби. Эрик моргнул.
— Я? — сказал он. — Разную.
— Тогда я поставлю что-нибудь, хорошо? — сказал Бобби. — Будут какие-нибудь заказы?
— Надо посмотреть, что у вас есть, — сказал Эрик. И с неожиданным изяществом выпрыгнул из нашего продавленного кресла и вместе с Бобби направился к кассетнику.
У нас с Джонатаном появилась возможность обменяться взглядами.
— Я тебя предупреждал, — прошептал он одними губами. Бобби присел на корточки перед полками с кассетами.
— У нас, в общем-то, тут всего понемножку, — сказал он. — По всему спектру.
— Я вижу, у вас есть Колтрейн, — сказал Эрик. — О, у вас есть «Дорз»!
— Ты любишь «Дорз»? — спросил Бобби.
— Когда я был помоложе, — сказал Эрик, — я хотел быть Джимом Моррисоном. Я выходил на задний двор и отрабатывал все его жесты. Каждый день. Так, чтобы даже движения губ совпадали. Но потом я понял, что мне не хватает самого главного.
Он рассмеялся — опять тот же пугающе резкий выдох.
— Ну, тогда давай его и поставим, — сказал Бобби и воткнул кассету в плейер.
— А Боб Дилан тебе нравится? — спросил он у Эрика.
— Конечно. Им я тоже хотел быть.
— Я привез из Огайо немножко пластинок, — сказал Бобби. — Среди них есть даже довольно редкие. А Хендрикса ты любишь?
— Еще бы! Лучше него вообще никого не было.
— Некоторые пластинки дублируются на кассетах. Но некоторых уже нигде не достанешь. Хочешь посмотреть?
— Да. Конечно. Конечно хочу.
— Мы их не слушаем, — сказал Бобби. — У нас тут нет проигрывателя. Надо купить. Хоть они и выходят из моды.
— У меня есть проигрыватель, — сказал Эрик. — Если хочешь, можешь зайти как-нибудь и послушать свои пластинки у меня. Если хочешь, конечно.
— Здорово! Отлично! Пойдем. Пластинки в другой комнате.
— Вы на нас не обидитесь? Мы на минутку, — обратился Эрик к нам с Джонатаном.
И вдруг я поняла, каким он был лет в восемь-девять: услужливый, чрезмерно восторженный, глаза на мокром месте — загадка для родителей.
— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала я.
— Похоже, дети подружились, — шепнула я Джонатану, когда они вышли. Он покачал головой.
— Я тебе говорил, что это будет катастрофа. Ты меня не послушала.
— Чушь! Никакая это не катастрофа. Бобби уже в него влюбился.
— А ты, конечно, думаешь, что он прохвост и зануда.
— Ничего я не думаю! Я с ним и пяти минут не знакома.
— Вполне достаточно. Ничего более интересного ты не увидишь. Единственный способ узнать его получше — это с ним переспать.
— Непонятно, зачем ты с ним встречался все эти годы, если он тебе так активно не нравится?
— Секс, — отозвался Джонатан. — Плюс мое безумие. Наверное, я даже люблю его в некотором неромантическом смысле. Просто мне никогда не хотелось смешивать мои отношения с ним с остальной жизнью, и я был прав.
— Ты странный человек, — сказала я.
— Неужели?!
Когда Бобби с Эриком вернулись в гостиную, я предложила взять бокалы и подняться на крышу посмотреть закат. Паузы на этой вечеринке были недопустимы. Темп нельзя было терять ни при каких обстоятельствах. Вечер был не по-мартовски теплым, что могло быть вызвано одним из двух: либо ранней весной, либо воздействием на климат ядерных испытаний.
Все согласились. Впрочем, Бобби и Эрик без большого энтузиазма. Я понимала почему. Если мы полезем на крышу, они не смогут послушать вторую сторону «Strange Days».
— Мальчики, — сказала я. — Музыка от нас никуда не денется. Мы ее опять включим, как только вернемся.
И сама поразилась своему взрослому тону. Настоящая мамаша!
Мы вылезли на крышу — гудроновое плато, ограниченное зубчатым бетонным парапетом. На горизонте в районе Нью-Джерси опускалось оранжевое солнце. Телеантенны отбрасывали свои тонкие, птичьи тени. Окна небоскребов верхнего города отливали бронзой и янтарем. Над Бруклином, вбирая в себя последние отсветы дня, висело толстое розоватое облако. Каждая его линия, каждый завиток были невероятно четкими, словно вырезанными из кости. Из открытого окна дома напротив вырывались гофрированные занавески и латиноамериканская музыка. Мы стояли лицом на запад, отбрасывая десятиметровые тени.
— Красиво, — сказал Джонатан. — Как только начнешь подумывать о том, чтобы уехать куда-нибудь подальше от цивилизации, город обязательно выкинет что-нибудь в этом роде.
— Обожаю крышу, — сказала я.
И вновь поразилась своему тону. И когда только я успела превратиться в такую матрону?
— В моем районе такой музыки не услышишь, — сказал Эрик. — В смысле, всей этой мексиканщины.
— Мне она, в общем-то, нравится, — сказал Бобби.
— Мне тоже, — отозвался Эрик.
Бобби повел в такт музыке бедрами и начал танцевать.
Наблюдая за этим добродушным увальнем в течение дня, я невольно забывала о его танцевальных талантах. Это было одним из его сюрпризов. Стоило зазвучать музыке, в его движениях появлялось что-то удивительно грациозное, он становился невесомым, бесплотным, как бы растворяясь в звоне гитары или рыданиях трубы. На пластинке женский голос под аккомпанемент трещоток и гитар по-испански исполнял что-то бесстыдно-сладострастное. Бобби, любивший всякую музыку, и плохую и хорошую, без разбора, танцевал в лучах заходящего солнца.
Эрик покосился на нас с Джонатаном. Я угадала ход его мыслей.
— Вперед, — сказала я.
И, смущенно улыбаясь, он тоже начал танцевать.
И хотя танцевал он гораздо хуже Бобби, его ноги не сбивались с такта, и он вполне умело подергивал руками. Бобби повернулся к нему лицом. Темнело. С неба исчезли последние полоски голубизны, и на расширяющемся фиолетовом фоне в восточной части проступила первая бледная звезда.
Мы с Джонатаном наблюдали за ними с бокалами в руках.
— Я не собираюсь играть роль дуэньи на этом балу. А ты? — сказал Джонатан.
— Пожалуй, нет, — ответила я.
Джонатан поставил бокал на парапет и присоединился к Бобби и Эрику. Он был сдержанным, но элегантным танцором. Он двигался внутри строго очерченного небольшого пространства, не нарушая его незримых границ. Я смотрела.
