Я поднимаюсь и иду в вагон. Отцы режутся в дурака уже вяло, без гвалта, с опухшими лицами и красными глазами. Только Градусов, точно розгами, яростно сечет козырями Чебыкина, который кряхтит и почесывается. Тютин трет глаза кулаками. Маша прикорнула на плече у Овечкина, который незаметно и ласково приобнял ее сзади. Бармин напряженно смотрит в свои карты и задумчиво держит себя за нос. Из другого тамбура появляются Люська и Демон. У Деменева совершенно обалделый вид. У Люськи глаза хитрые и трусливые, зато восторженные. Понятно, целовались в тамбуре до легкой контузии. Я увещеваю всех лечь спать. Все по привычке не желают.
Тогда я ухожу обратно. Мне здесь сидеть до Комарихи. Станция Дивья, станция Парма, станция Валёжная — снежная, таежная. Станция Багул, станция Ергач, станция Теплая Гора. Я жду, я караулю. И несется мимо неясная, еще льдистая майская ночь.
... Сгорбясь под рюкзаками, стоим в тамбуре. За окном в мути проплывают глухие огни спящей Комарихи. На стекле дождь растворяет их в звезды, волны, радуги. Электричка тормозит, останавливается. Двери раскрываются. На улице — тьма и дождь. В потоке света из тамбура виден только какой-то белый кирпичный угол и голая ветка, отбрасывающая на него контрастную тень. Отцы, кряхтя, лезут вниз. Я — за ними. Дождь сразу ощупывает холодными пальцами волосы, лоб, кончики ушей. Отцы ежатся. Я закуриваю.
— Что, — говорю, — худо, Магелланы?
Молчат, даже Тютин молчит. Значит, действительно худо.
Цепочкой понуро бредем по перрончику мимо вокзала под горящими окнами нашей электрички. Полоса этих окон в темноте похожа на светящуюся фотопленку. В кустах у граненого кирпичного стакана водонапорной башни слышатся пьяные выкрики. Отцы прибавляют шаг.
За башней глазам открывается туманное, мерцающее дождем пространство, понизу расчерченное блестящими рельсами. Вдали смутно громоздится какой-то эшелон, светлеет кошачье рыло другой электрички, дожидающейся отправления в тупике. Туда и идем.
Я запихиваю школьников в пустой и темный вагон с раскрытыми дверями, а Градусову, который мне наиболее подозрителен, говорю:
— Градусов, без вещей на выход! Пойдешь со мной за билетами.
Злобно махая руками, Градусов выпрыгивает из вагона обратно.
На вокзале у кассы толпятся брезентовые туристы, засаленные колхозники, какие-то драные бомжи. Окошечко кассы маленькое и необыкновенно глубокое, вроде штрека. Такую кассу можно ограбить лишь силами крупного воинского соединения. Скорчившись, вытаскиваю девять влажных, липких билетиков. С огромным облегчением мы с Градусовым выходим на улицу и вдоль путей идем к себе. Я на ходу пересчитываю билеты — точно, девять.
— Мужики, стоять!.. — Из кустов возле водонапорки к нам вываливаются пятеро пьяных парней примерно моего возраста. Один хватает меня за рукав, другой цапает Градусова за шиворот.
— Мужики, помогите деньгами, — проникновенно говорит кто-то.
— Отпусти, козел! — тотчас орет Градусов.
Не успеваю я и чирикнуть, как градусовский кулак врезается в глаз того, кто держал Градусова за шкирку. Все мои внутренности обрываются и шлепаются на дно живота. Ой, дура-ак!.. Сейчас начнется битва на Калке!.. Удар в челюсть откидывает Градусова на меня. Градусов кидается на врага. В неизмеримо короткий миг я успеваю выдернуть свою руку, перехватить Градусова уже в полете и развернуть в другую сторону. Я отвешиваю Градусову такого пинка, от которого тот, подобно птице Финист Ясный Сокол, уносится к нашей электричке. Я чешу за ним.
Матерясь и запинаясь о шпалы, парни преследуют нас.
— Ну, туристы, падлы, вычислим вас в электричке!.. — отставая, кричат они нам вслед.
Мы с Градусовым тормозим только у дверей своего вагона.
— Фиг ли ты в драку-то лезешь, урод?!. — хриплю я. — Они тут сейчас всю Комариху поднимут, колья пойдут выворачивать!..
Градусов молчит, вытирая шапкой лицо. Мы переводим дух.
— Нашим про это — ни слова! — предупреждаю я.
В вагоне горит свечка. Маша гадает Люське. Отцы слушают.
— Ты нагадай, чтобы хорошо получилось... — жарко шепчет Люська.
— Дура, что ли? — спрашивает Маша.
Меня все еще подбрасывает после встречи с комарихинскими алкашами. Мне надо чем-то занять мысли, руки, чтобы не тряслись.
— Давайте пожрем, — говорю я. — До Ледяной больше не успеем.
Отцы лезут в рюкзаки, вытаскивают свертки с перекусами. Один только Демон остается в стороне. Он развалился на скамейке и положил ноги на соседнее сиденье.
— Что, перекус дома забыл? — спрашиваю я.
— А-а, неохота собирать было... — лениво отвечает Демон.
Я тупо гляжу на свои бутерброды. Все жуют. У меня в ушах все еще звучит: «Вычислим вас в электричке!..» Кусок в горло не лезет. Я пододвигаю свою снедь Демону.
— Лопай. От своих-то не дождешься, чтобы поделились...
Я иду в тамбур курить. Там уже стоит и курит Градусов.
— Чего не ешь? — спрашиваю я.
— Мне блевать охота, какая еда...
Вот уж не ожидал от Градусова такой ранимости. Мы молчим.
— А ведь у меня, Виктор Сергеевич, нож с собою был... — вдруг говорит Градусов. — Если бы вы меня не оттащили, я бы точно того козла пырнул... Ничего уже не соображал...
Я не знаю, верить ли Градусову. В четырнадцать лет все крутые.
— А если они полезут нас искать? — спрашивает Градусов.
Тоска подкатывает мне под горло. Почему всегда что-то отлучает меня от Маши? То одно, то другое, вот теперь — страх.
— Я пойду тогда к первому вагону, а? — предлагает Градусов. — Если те придут, подерусь с ними, они и отвалят, дальше и не сунутся... Все равно нам на запасном пути еще два часа торчать...
— Я с тобой, — неожиданно для себя говорю я.
Мы выпрыгиваем под дождь и идем к головному вагону, усаживаемся на ступеньку тамбура. Мы молчим, курим.
— Вы, наверное, жалеете, что взяли меня... — бубнит сбоку Градусов. — Двоечник, в школе вам всегда подляны делал, тут чуть драку не устроил... А я вас только первые полгода ненавидел, а потом уже нет... Только остановиться не мог... Я и в поход-то напросился из-за вас, чтобы вам здесь помогать... Мне ведь компания-то эта совсем не нравится, чмошные все, особенно эта Люська Митрофанова... — Градусов помолчал, но я ничего не сказал. — Не верите... — горько кивнул он.
Он колупнул ногтем краску на стене и вдруг достал из своей гусарской курточки пузатую фляжку.
— Водка! — злобно говорит он мне. — Нажрусь щас назло вам!..
Он отвинчивает колпачок и пьет из горлышка. Я не гляжу на него. Он снова пьет. Потом переводит дух и глотает опять.
— Мне-то оставь, — говорю я. — Я тоже нажрусь.
Градусов подозрительно смотрит на меня, ухмыляется и протягивает фляжку. Я прикладываюсь и возвращаю ее.
— Вы серьезно? — с некоторым удивлением спрашивает Градусов.
А я чувствую, что страшно устал. Устал от долгого учебного года, от города, и от похода тоже уже устал. Устал от Маши, от Градусова, от комарихинских алкашей, от себя. Устал от страха, от любви, от жизни. Устал от своих разочарований и от своих надежд, устал от своей непорядочности и от своей порядочности. А-а, катись все к черту.
— Серьезно, — говорю я. — Вместе нажремся. Идет?
— ... Вы встать-то можете?.. — тормошит меня Овечкин.
Я сажусь на скамейке. Господи, как я сюда попал? Где я? Где мы? Что было? Ничего не помню, ничего не понимаю. Кошмар, что со мною! Я еще пьяный, но уже маюсь с похмелья. Сердце зашкаливает, душа в тело вставлена сикось-накось, раскаленный крест жжет мозги. Мимо меня по проходу вагона Бармин и Чебыкин волокут Градусова.
Я встаю, вдеваюсь в рюкзак и, шатаясь, бреду в тамбур. Стук колес замирает, двери разъезжаются. Маша, Люська, Демон, Тютин, Овечкин, как парашютисты, прыгают в блещущую тьму. Из нее ко мне, как цветы, тянутся руки. Я валюсь на них, как телефонная трубка на рычаг. Сзади Борман и Чебыкин спускают останки Градусова и выпрыгивают сами. Двери шипят. Электричка взвывает и течет прочь.
Узкая тропа заменяет платформу. За полночь. Дождь. Пустынная темная станция, затонувшая в дожде и тьме, как Атлантида. Табуном мы бредем через рельсы к вокзальчику. Вокзал — это заколоченная и запертая хибара. Борман плюет на замок и сбрасывает рюкзак в грязь. Все поступают по его примеру, потом натягивают на головы капюшоны и садятся на завалинку под облупленной стеной.
— Слушайте, — говорю я, снимая кепку, чтобы дождь освежил башку. — Так пойдемте лучше к реке. До нее от станции...
— От какой станции? — мрачно спрашивает Бармин.
— От Гранита, — тупо отвечаю я.
— Вот твоя станция, — говорит Борман и носком сапога переворачивает в луже ржавую, свалившуюся сверху табличку.
— «Семичеловечья»... — обалдеваю я.
— Грамотный, козел...
— Семичеловечья — третья после Гранита, — печально поясняет Овечкин. — Проспали мы Гранит из-за вас, алкашей...
