– Я не могу это видеть, – признался Матвей. – Это невыносимо.
– Извини. Это твоя жизнь. Ты обязан.
Тем временем виноторговец открыл дверь машины, выставил на асфальт одну ногу и стал собираться с силами, чтоб переместить и вторую, далее, опять же явно, испытал рвотный позыв – застонал и переломился в поясе. Однако сдержался, всего лишь сплюнул.
– Заметь, ты все время плюешься. Каждые две-три минуты кидаешь себе и людям под ноги поганую слюну. А ведь там, куда ты плюнул, твой бес сидит. Ты это знал?
– Нет. А где он сидит?
– Смотри внимательно – и увидишь. Сейчас он, то есть ты, еще раз сплюнет – и твой бес появится, чтобы сожрать твою жидкость. Смотри, смотри. Вот сейчас…
Матвей захотел закричать, но не смог – не открылся мертвый рот его мертвого тела, и мертвое горло не издало звука. Он увидел, как неопределяемая, неясная тень промелькнула, и почувствовал колебание пространства, неприятное секундное изменение плотности, объема и давления, и еще как будто раздался кратчайший и омерзительный чавкающий звук – и тут же бесформенное пятно, стремительное, словно голодная крыса, скользнуло прочь.
– Плюнул – считай, беса накормил!
– Я не знал…
– Не знал? Ты не знал, что гадить – плохо? Тебе не объяснила мама? Или папа?
– Мой папа погиб.
– Не погиб, а спасся! Бог прибрал его. Вовремя. Папе твоему сейчас хорошо. Дух его счастлив. Не то что твой…
Виноторговец продолжал действовать. Выдернул полную окурков пепельницу, опрокинул ее на тротуар, постучал об порог. Вылетело облачко черно-серого пепла – он чихнул и трубно высморкался в мятый носовой платок.
– Смотри-ка, у тебя хотя бы платок был! Это тебе плюс.
Матвей осторожно спросил:
– А много за мной плюсов?
– Нет.
– Вообще-то я даже старушек через улицу переводил.
– В детстве?
– В детстве.
– Вот и гляди теперь, – загремело вокруг Матвея, – кем стал тот, кто в детстве совершал добрые поступки!
Субъект еще раз сплюнул, отшвырнул сигарету и вышел из машины, наступая блестящими штиблетами на россыпь прочих окурков, более старых. Скрюченные желто-белые тельца мертвых сигарет, вдавленные в грязь каблуками, привели субъекта в состояние злобы, и его лицо исказила гримаса отвращения.
– Это я тоже помню, – сказал Матвей. – Это совсем недавно было. Меньше года назад. Я тогда вообще много пил. Такая жизнь пошла, знаешь… Деньги сделать с каждым днем все труднее, а купить на них с каждым днем можно все меньше… Люди… стали портиться. Золотой век – это страшно. Людей не интересует ничего, кроме золота… Я… Я тоже стал замечать в себе… Ходишь, работаешь, деньги делаешь, вроде живой – а гниешь хуже мертвого… Гадить мимо дырки – это все чушь, мелочи… Людей за людей держать перестаешь… Наступаешь, как на окурки… А это неправильно…
– А как правильно?
– Не знаю. Чтобы быть счастливым, нужно любить.
– Ага! Любить. Продолжай.
– Да, – твердо произнес Матвей. – Любить. Я хочу говорить о своей жене. И я хочу ее увидеть. Если зафиксировано абсолютно все – покажите мне мою жену. Она была счастлива со мной.
– Ты уверен?
– Да, – твердо сказал Матвей. – Я дал ей все. Обеспечил полностью. Она жила в шоколаде.
– В шоколаде можно и утонуть. Захлебнуться.
Матвей ощутил радость и беззвучно засмеялся.
– Не волнуйся. Она не захлебнулась. И не захлебнется. Да, да! Вот она! Смотри – она прекрасна. Вот что надо показывать мертвым! Их живых подруг! Смотри! Ее глаза. Ее волосы. Ее руки. Пальцы. Движения. Улыбки. Кожа. Запах. Дыхание. Она идет, не касаясь земли. Над ее головой сверкает радуга. Ангелы парят вокруг и скрипят зубами от зависти…
– Ангелы не завидуют.
– Все завидуют! И ты завидуй! Смотри, смотри! Она – сама жизнь!
Матвей перевел дух. Он чувствовал себя почти живым.
– Да, я вел себя как гад. Да, я кормил бесов своей слюной. Я сам стал навозом, чтоб вырастить себе цветок! Я сам создал свою женщину.
– Женщину создал, а себя разрушил.
– А что, бывает по-другому?
– Ты прав. Не бывает. Все уравновешено. Там создал – здесь взорвал. Но ведь во всем нужна мера, правда?
– Слушай, ты! – крикнул Матвей. – Иди ты на хуй со своими душеспасительными базарами! Мы любили друг друга, понял? Любовь не знает меры! Чем и как ты будешь мерить мою любовь? А тем более – ЕЕ любовь?! Я любил ее, когда был жив, и буду любить, даже если трижды сдохну! Силой любви я превратил эту женщину в самую лучшую женщину, а ее жизнь – в самую лучшую жизнь!
– Да. Конечно… Естественно… Тут не поспоришь… Только вот тебе история: жил-был в одной стране министр пропаганды. Обожал свою жену. Жена подарила ему много детей. Прекрасная семья была. Образцовая. Утром министр позавтракает, поцелует детей, жену – и на работу. Призывать одних граждан сжигать в печах других граждан… Потом страна проиграла войну. Министр и его жена своими руками убили шестерых своих детей. Потом министр лично убил свою жену. Потом сам застрелился. Скажи, разве это не великая любовь?
– Я говорю не о безумцах, а о нормальных людях.
– О! Нормальные люди! Хорошо, что ты поднял эту тему. Давай поговорим о нормальных людях.
Четырежды судимый Геннадий Соловьев, криминальный авторитет по прозвищу Соловей, обретался в чрезвычайно ординарной двухкомнатной квартире подле метро «Кантемировская».
Брать его капитан решил утром. Преступные люди, как правило, ведут ночной образ жизни, спят допоздна. Утром – в семь, в восемь часов – они беззащитны. Таков их недостаток.
Капитан позвонил по-милицейски грубо: требовательно жал кнопку, пока из-за двери не послышались шаркающие шаги и не раздался хриплый баритон:
– Кого надо?
Свинец отчетливо отрекомендовался. За дверью поразмышляли, и даже глухо донеслись некие нецензурные сетования на безжалостную судьбу, на проклятых мусоров и всю мусорскую систему. Затем отомкнулись засовы, целых три, и в проеме двери возникла желтоватая, со впалыми щеками физиономия бывалого каторжника.
– Я тебя знаю? – грубо спросил Соловей, смерив непрошеного гостя враждебным взглядом мутных спросонья глаз.
– Открывай, – специальным тяжелым голосом велел капитан. – Я за тобой.
Авторитет сделался чрезвычайно угрюм и распахнул дверь на всю ширину. Капитан шагнул, вдыхая запахи чужого жилища, чужой семьи – кое-как налаженного быта, пригорелого молока, пищевых отходов, дешевой парфюмерии, нездоровых выделений нездоровых тел, пыли, подкисших щей – запахи трудно осуществляемой жизни.
Щами – несмотря на ранний час – пахло особенно плотно. Старыми, сгустившимися, сваренными, может быть, две недели назад щами, впоследствии ежедневно разогреваемыми на плите. Завтракать щами – это сильно, решил капитан. Впрочем, от бедности еще и не то придумаешь…
– Есть разговор, – сказал капитан деловито. – Тебе на сборы – пять минут.
Соловей почесал тощий живот под застиранной майкой, хмыкнул и осторожно спросил:
– А как насчет прокурорской бумажки?
Свинец изобразил губами, щеками и носом крайнее отвращение.
– Она тебе нужна?
– Не помешает.
– Ладно. Тогда подожди, братан, буквально часок. Я позвоню, и ее привезут. И бумажка будет, и сам прокурор, и маски-шоу, и обыск – все, как положено…
В этот момент вступили домочадцы, числом трое: из кухни выскочила, запахивая халат, практически седая – волосы дыбом – женщина с лицом неудавшейся куртизанки, следом за ней осторожно, бесшумно вышел мальчик лет шести или семи, с грустными глазенками, в отвисающих колготках; с фланга же забежала поджарая, с колоссальной слюнявой пастью псина – капитан в породах не разбирался, никогда не умел отличить ротвейлера от ретривера, но массивные желтые клыки его впечатлили, а вырвавшееся из черной глотки тяжелое рычание почти заставило его вздрогнуть, но он не вздрогнул. Опасную тварь, буде проблема, можно и пристрелить.
– Что случилось? – истерично выкрикнула дама, спешно задергивая полы пеньюара, чтобы капитан не углядел ее жирные белые ноги. – Опять, да? В чем дело? Куда? Зачем?
– Не волнуйтесь, – корректно произнес Свинец, выдав полуулыбку. – Проводится оперативно-следственное мероприятие.
Квартира – с точки зрения капитана, из прихожей – была обиталищем людей, давно остановившихся в своем развитии. Относительно новый и на вид довольно дорогой платяной шкаф и шикарное рядом зеркало в еще более шикарной раме сочетались с потертыми, обмызганными обоями. Обувь лежала кучей возле двери: новенькие лакированные мужские ботинки, и детские сандалеты, и модельные женские туфли, и вдруг какие-то напрочь засаленные тряпочные шлепанцы. Все осенялось светом люстры, умилившей сыщика: неизвестно как уцелевший до сего времени образчик брежневского дурновкусия. Оснащенная закопченными вензелями, густо засиженная мухами конструкция. Примерно такая же имелась в избе капитанова брата Федота.
