Ее красота, спокойная и печальная и оттого величественная, так меня поразила, что я — сам первый враг наглецов — унизился до хамства:
— В Исторической библиотеке содержится одна книга, написанная по — немецки…
Алла смотрела на меня и ждала, что последует дальше. Честное слово, не знаю, что мною двигало, когда я сказал:
— Вот было бы здорово, если б вы перевели мне пару страниц.
Даже Павел бросил мне несколько веселых и понимающих взглядов, однако Алла не повела и бровью.
— Давайте книжку, — сказала она просто, — я переведу.
— Книжка — то в библиотеке, — радостно сообщил я.
— Так вы ее возьмите, — посоветовала она невозмутимо.
— Да все дело в том, что эту книгу не дают на руки. Она там чуть ли нe в единственном экземпляре, — объяснил я.
— Тогда ксерокопию сделайте.
— И ксерокс не разрешают делать.
Она задумалась ненадолго.
— Тогда выучите немецкий.
— Ничего не остается, — ответил я со вздохом. Я уже чувствовал провал и начал медленно краснеть, но она неожиданно согласилась:
— Вы это серьезно?
— Абсолютно, — невнятно заверил я, страдальчески посмотрев на Разуваева.
— Тогда надо ехать, — вмешался Павел. — Чапа вас подбросит. Только потом чтобы сразу сюда, скажи ему.
Всю дорогу Чапа мигал мне, как маяк терпящему бедствие пароходу.
Мы поднялись в отдел редких книг. Часа через полтора она положила передо мной лист бумаги с переводом. Только сейчас я обратил внимание, что пальцы ее были свободны от каких бы то ни было украшений, а ногти подстрижены коротко, по — мужски.
— “…народ этот, сентиментальный, но не добрый… три случайности свершили эту судьбу…” Интересно, — сказал я и аккуратно сложил лист вдвое.
Мы вышли из библиотеки под вечер. На улицах было еще людно, но основная масса часа пик уже растеклась по разноцветным венам метро. Я еще держал в руке листок с переводом и размышлял, на какой странице моей работы были бы уместны эти обидные слова.
— Чем это вы занимаетесь? — спросила Алла, кивнув на листок.
— Хочу выяснить, как образовалось государство у восточных славян.
— Ну и кто же мы такие?
Той осенью в подобных мимолетных вопросах я усматривал непозволительную беспечность и в глубине души сердился на всеобщее равнодушие к загадкам вселенной.
— Лучше и не спрашивать, — отмахнулся я, но это не было шуткой. В самом деле, кто может ответить на такой вопрос?
— Что — то мудрено, — сказала она.
Еще раз мне пришлось махнуть рукой.
— Понимаете, одни вопросы влекут за собой новые вопросы, одни выводы требуют других.
— Червь познания, — заметила Алла.
— Это не червь, — ответил я. — Это змей. Знаете, как в сказке — одну голову рубишь, а на ее месте тут же две новых вырастают. И вся эта простая конструкция уходит куда — то в бесконечность, а мы делаем вид, что что — то познаем. Никто ничего не знает. — Непонятным образом я разошелся не на шутку, раскидывая по сторонам хмурые взгляды. — И так без конца. Вот говорят — нельзя представить бесконечность. А и конечность поди — ка представь! Черт знает что.
Только сейчас я заметил, что закончилось лето. Первый приступ ненастья прошел, и дожди, собираясь с силами, ненадолго уступили место прохладному солнцу, которое задумчиво лежало на тихих улицах, на крышах домов, уже остывших от тяжелого августовского зноя. Небо потеряло глубину, деревья занялись холодным осенним огнем. Первыми вспыхнули клены, оторвавшиеся их листья как искры затрепетали в воздухе и кружась полетели к земле. Кое — где в углублениях асфальта блестели лужи, в которых тонули листья и отражения.
На прощанье в кафе у метро мы выпили минеральной воды.
— Вы его близкий друг? — спросила Алла, имея в виду Павла.
— Бывает, наверное, ближе, — усмехнулся я.
— Пока есть такие мужчины, стоит оставаться женщиной, — заметила она, но сказано это было без всякого интереса. В устах красивой и неглупой женщины все прочие комплименты утрачивали обаяние. — Он еще умеет мечтать, — добавила она и выразительно вздохнула.
— Не замечал, — рассмеялся я.
— А я, — произнесла она невесело, как — то по — детски склонив голову набок, — уже устала мечтать. Я больше не могу. — Светлые волосы с обманчивой безыскусностью обрамляли ее лицо. Прикрытая челкой, продольная предательская морщинка пересекала высокий прямой лоб и разглаживалась ближе к вискам. Алла имела привычку немного щурить глаза, напоенные серьезной печалью; от этого они словно веселели и, меняя грусть на забаву, становились лукавыми. — Давай на “ты”, — предложила она.
— Давай, — сказал я, — а вы, то есть ты… — сбился и не мог закончить начатое.
— Я, — произнесла она утвердительно и весело и посмотрела мне прямо в глаза. — “Я зеркало души твоей, всмотрись в меня сильней…”
— За этим дело не станет, — заявил я панибратски. — Каким же образом почитательницы столь утонченной поэзии сводят знакомство с грубыми торговцами?
— Да очень простым, — откликнулась Алла. — Была у меня подруга. Хотя почему была. Она и сейчас есть. Просто живет не здесь. Замуж вышла — уехала. Они живут в Кении, муж там работает. Дом стоит прямо на берегу океана. Муж такой смешной, представляешь — коллекционирует военные шапки: фуражки всякие, шлемы, эти… как их?
— Каски? — предположил я.
— Каски. — Ее глаза остановились, их взгляд отразился от пространства как от невидимого зеркала и ушел обратно. Несколько секунд она сидела не говоря ни слова, словно пыталась примерить на себя чужую судьбу, и решала, хотела бы она жить на берегу океана, где бесконечной чередой идут к берегу плоские волны, с человеком, который собирает военные шапки.
— Ну и что дальше? — осторожно напомнил я.
— А… В общем, она меня с Павликом познакомила. Они тогда только открылись — нужен был человек. И я как раз без денег сидела. Случайно так получилось.
Подруга была той самой студенткой, которая на свою голову полюбила горную природу и которой Павел по долгу службы, как будто оспаривая слова нестареющей песенки, устроил дополнительный день рождения. Когда Павел появился в Москве, он первым делом нанес визит ее родителям, теша себя мыслью, что для него начинается светская жизнь, и был принят как нельзя лучше.
Я продолжал свои исследования:
— А раньше что поделывали?
— В Париж моталась с одним антикваром.
— Вдвоем? — деланно ужаснулся я.
— Он был толстый и жадный, и он это знал. — Она посмотрела на меня с усмешкой. — А я ему переводила.
Темнота вечера сделалась уже холодной, воздух быстро остыл и словно загустел. Небо вбирало в себя отблески уличного электричества, и в нижнем его слое пробивалась ядовитая краснота. Мы спустились на тротуар и пошли к станции.
На прощанье она улыбнулась немножко виновато, словно извиняясь, что обрекает меня на одинокий путь домой.
Весь следующий день я провел за письменным столом, приискивая место для давешней добычи, а вечером появился Павел и избавил меня от этого занятия.
Работа историка сильно напоминает работу следователя — следователя по особо важным делам. Следователя, распутывающего в тишине коллективные преступления, заговоры правительств, напрасные метания одиночек и заблуждения народных масс, которые сносила, сносит и будет сносить земля. Еще одно свидетельское показание, еще одна улика — все нужно приобщить к делу.
— Что такое меценат? — спросил Павел с порога.
— Вообще — то это не что, а кто. Это был такой в Древнем Риме человек, он оказывал покровительство искусству.
— Типа спонсор?
— Типа спонсор, — ответил я. — Почему ты спрашиваешь?
— Да… — Он удовлетворенно улыбнулся: — Меня тут так назвали.
— Да ну! Кто? — Я даже привстал от восхищения.
— Помог, понимаешь, одной галерее. Слушай, есть одно дело. Есть один клиент, короче. Сможешь ему растолковать, что там написано, в книгах в смысле? Что за писатель, когда жил, про кого написал? В двух словах. Возможно такое?
— Что автор хотел сказать своим произведением, — добавил я, подавив зевок.
— Именно, — ответил Павел с ноткой восхищения, показавшего, что я верно угадал требования “клиента”.
— Ну и кто он такой, чем занимается? — осведомился я.
Павел прошелся по комнате опустив голову, посмотрел в окно, опрометчиво отвернув штору, с которой посыпалась пыль, как снег с зимней елки, и вспорхнула перламутровая моль.
— Да это я, — произнес он, улыбаясь смущенной и вместе с тем счастливой улыбкой человека, делающего сюрприз, прежде всего приятный ему самому. — Я.
— А тебе — то зачем?
— Нужно, — коротко сказал он. — Мне нужно. Табула раза, — неожиданно произнес он с изяществом младшего Катона.
— Как ты сказал? — переспросил я озадаченно.
