— Там слишком темно, да и не в этом дело — такое снимать невозможно. Туда даже войти нельзя — вся комната полна крови. Женщины, дети, несколько десятков — все изрублены в куски. Запросто можно прихватить на память голову или руку.
Шарль почувствовал, что тело его вновь начинает содрогаться, но то была не тошнота — внезапно его разобрал неудержимый истерический смех. Тут же где-то совсем рядом за домом протрещала автоматная очередь, за ней еще одна. Тавернье настороженно огляделся, подхватил хохочущего напарника под руку и поволок его со двора на улицу. Они добежали до перекрестка, повернули на другую улицу, пробежали по ней метров двести и оказались у огромной бесформенной груды камней, ранее бывшей, видимо, двух- или трехэтажным домом. Спотыкаясь, срываясь и падая, они вскарабкались на вершину этого кургана и залегли там среди обломков, глядя вниз. Послышался шум мотора, и мимо их убежища, петляя между воронок и валявшихся на асфальте кусков бетона, промчался джип с установленным на нем безоткатным орудием. После этого окрестность вновь опустела. Напротив себя через улицу они разглядели вырытый у стены окоп, рядом с которым валялась труба разбитого 82-миллиметрового миномета советского производства. Вокруг зияло несколько свежих воронок и лежал лицом вниз убитый мусульманский солдат. Тавернье установил камеру и начал снимать, взяв для начала дальний план — мрачную мглу побоища, стоящую над разрушенным Западным Бейрутом. Он проследил объективом за очередной партией реактивных снарядов, которые, прочерчивая в воздухе дымные хвосты, с воем пронеслись в сторону лагеря Бурж-аль-Баражна. Вдруг Шарль толкнул Тавернье в бок и прошептал: «Смотри!» Внизу по улице, по обеим ее сторонам, осторожно шли с оружием на изготовку две жидкие цепочки солдат христианской милиции. В совокупности солдат насчитывалось не более десятка. Они внимательно оглядывали развалины, но так как никаких признаков сопротивления в округе уже не было, то Тавернье понял, что перед ним отделившаяся от главных сил группа мародеров. Впереди одной из цепочек шел явно европейского типа блондин с автоматом Калашникова. Дойдя до уничтоженной минометной позиции, он, подняв руку, приказал отряду остановиться, а сам нагнулся над трупом. На голой руке блондина, на внутренней стороне бицепса, Тавернье заметил татуировку — какие-то цифры, видимо личный номер. «Ага!» — прошептал Тавернье, в котором проснулся охотничий азарт, и вновь включил камеру. Репортер отчетливо видел в объектив, как блондин снял с шеи убитого часы, сорвал с шеи цепочку с амулетом и вынул пистолет из поясной кобуры убитого. Все это он ссыпал в сумку, висевшую у него на боку. Затем блондин спрыгнул в окоп и начал разбрасывать осыпавшуюся туда землю. Вскоре глазам Тавернье предстал другой мертвец, не замеченный им раньше. Блондин подхватил труп под мышки и рывком вернул его из объятий земли на свет божий, после чего произвел над ним те же манипуляции, что и над предыдущим покойником. Журналист силился прочесть мелькавший время от времени номер на руке мародера, однако безуспешно. Обобрав мертвеца, блондин мягким, изящным движением выскочил из окопа, но вдруг совершенно неожиданно для Тавернье замер и, сидя на корточках, обвел окрестные развалины настороженным взглядом. Секунду он и Тавернье смотрели друг другу прямо в глаза; затем репортер понял, что мародер заметил блеск объектива среди камней.
— Эй вы там! — крикнул по-английски блондин, вскидывая автомат и целясь с колена в Тавернье. — Спускайтесь сюда, живо!
Как ни был испуган Тавернье, он все же отметил, что главарь мародеров употребил вместо английского «живо» испанское «pronto», и это почему-то испугало француза еще больше. Он увидел, как, повинуясь красноречивому жесту блондина, солдаты развернулись полукругом и двинулись в развалины, охватывая убежище репортеров с двух сторон.
— Сматываемся! — прохрипел Тавернье. Все виденные только что ужасы вновь промелькнули в его мозгу, настоятельно требуя лишь одного — бежать что есть сил. Французы вскочили и опрометью кинулись прочь по грудам битого камня, не разбирая дороги, однако каким-то чудом не падая и сохраняя в целости драгоценную камеру — то звериное, что подспудно живет в каждом человеке, делало их движения сверхъестественно точными. Справа и слева до них доносились хруст камней под ногами преследователей и отрывистые возгласы по-арабски. Им уже казалось, что они отрываются от погони, и они прибавили ходу, но вдруг в метре перед ними взвились облачка пыли, осколки камней брызнули в разные стороны и завизжали рикошетирующие пули. Репортеры остановились, словно налетев с разбегу на невидимое препятствие. Затем они, подстегиваемые страхом, ринулись было снова бежать, однако новая очередь выбила осколки из бетонной глыбы почти под самыми их ногами, и они инстинктивно шарахнулись назад.
— Лучше стойте на месте, а то в следующий раз я вам вышибу мозги! — прокричал в отдалении кто-то.
Они огляделись и заметили блондина, целившегося в них из автомата с третьего этажа единственного более или менее сохранившегося в округе здания. Послав своих солдат в погоню, сам он, видимо, особенно не торопился, решив, что при хорошем обзоре пуля все равно быстрее человеческих ног. Шарль сделал было какое-то неопределенное движение, но тут же раздался щелчок выстрела и глухой грохот — это пуля вырвала чемоданчик из его руки.
— Стойте, если хотите жить! — вновь прокричал блондин. Смысл возгласа вселял некоторую надежду, хотя веселый и беззаботный тон мародера возмущал Тавернье до глубины души.
С двух сторон к застывшим в настороженной неподвижности журналистам уже приближались солдаты, ухмыляясь и держа свои «узи» стволами вверх. Увидев, что Тавернье и Шарль оказались в кольце солдат, блондин покинул свою позицию, спустился вниз и подошел к журналистам, молча слушавшим реплики и смех солдат, явно потешавшихся над ними.
— Ну-ка, дайте-ка посмотреть, что вы там наснимали, — дружелюбно обратился он к Тавернье и протянул руку к камере. Репортер машинально отвел камеру, но блондин взялся за рукоятку и потянул камеру на себя. Несколько секунд они тянули камеру каждый в свою сторону, однако блондину это быстро надоело, и он легонько стиснул двумя пальцами руку Тавернье где-то около запястья. Пальцы репортера разжались словно сами собой, а кисть на добрую четверть часа потеряла чувствительность. Блондин отошел на пару шагов в сторону, уселся на обломок бетона, включил повтор отснятых кадров и припал глазом к окуляру. Через некоторое время лицо его изменилось и приобрело гадливое выражение. «Да, неплохо потрудились», — процедил он. Еще через минуту он ухмыльнулся — Тавернье понял, что он увидел себя и сцену мародерства. Выключив камеру, блондин извлек кассету, весело посмотрел на Тавернье и осведомился, на кого тот работает. Получив ответ, он тут же перешел на чистейший французский — английский его страдал некоторой невнятностью, как у всех американцев, — и произнес: — Я бы с удовольствием заставил все передовые страны полюбоваться на этих мертвецов — не потому, что люди способны на какие-то выводы, а только для того, чтобы отравить им хотя бы один семейный ужин. Впрочем, в наши дни взаправдашние ужасы на экране телевизора стали чем-то вроде пикантной приправы к пище. Должен также заметить, что не вижу ничего плохого в изъятии у жмуриков того, что им уже наверняка не понадобится, — только идиоты могут стесняться столь безобидных действий.
Солдаты одобрительно заухмылялись — ливанские арабы-марониты почти все говорят по-французски. Их командир продолжал:
— Однако род моих занятий, к сожалению, не позволяет моему лицу фигурировать в так называемых средствах массовой информации. Кроме того, в кадре виден и номер у меня на руке, что уж совсем нехорошо. Я мог бы, конечно, только уничтожить пленку, но вы для меня почти что соотечественник, и я хочу уберечь вас от соблазна снова лезть под пули ради того, чтобы пощекотать нервы всех этих ничтожеств, отращивающих брюхо у телевизора. Кстати, сегодня тут неподалеку на моих глазах пристрелили какого-то кинооператора — кажется, итальянца... Словом, извините — сознаю, что огорчаю вас, но лучше я уничтожу вашу камеру, а пленку оставлю себе на память — приятно будет в старости посмотреть на себя молодого.
Закончив свою тираду, блондин шагнул к Шарлю и неожиданно резким движением выдернул у него из-за пояса пистолет. Лицо Шарля • приобрело ошарашенное выражение — во всех передрягах он успел начисто позабыть о своем оружии. Положив камеру на камни, блондин осмотрел пистолет, передернул затвор и что-то со смехом сказал солдатам по-арабски. Двое из них приготовились стрелять. С силой, неожиданной для его отнюдь не атлетического сложения, блондин высоко подбросил камеру в воздух. Солдаты успели сделать несколько одиночных выстрелов, но камера невредимой упала наземь. Блондин подхватил ее и вновь швырнул ввысь. Тут же прогремело четыре пистолетных выстрела — блондин стрелял от пояса, не поднимая пистолета и вскидывая только ствол. Камера на лету превратилась в облако обломков и звенящим дождем осыпалась на камни.
