Детям не позволили обнять ее. Генри и Ханна могли лишь смотреть на нее, стоя снаружи у окна ее спальни на первом этаже. Ханна была так мала, что Генри пришлось приподнять ее, чтобы она увидела маму. Стоя между двумя густыми кустами, они махали ей, и ветки царапали их маленькие, нежные руки, оставляя на них кровавые полоски. Мама махала им в ответ, пока хватило сил. Она на глазах у них превращалась в тень. Они видели, как жизнь уходит из нее, как дыхание становится все мучительней, видели следы засохшей крови по краям губ.
А потом однажды пришел доктор, увел мистера Уокера в другую комнату, и Генри каким-то образом понял, что доктор говорит отцу. Он вошел с Ханной в дом, оставил ее в коридоре у двери в мамину комнату.
«Стой здесь, — велел он ей. — Я вернусь через минуту».
Она ждала там, в коридоре, а потом не выдержала. Как Генри и знал, она открыла дверь и заглянула в комнату. Он кивнул ей, чтобы она не входила, наклонился к маме и поцеловал ее в щеку. «И один поцелуй за тебя», — сказал он Ханне и снова поцеловал маму.
Она умерла в тот же день. Неделю спустя банк взыскал с них по закладной. Вот так Генри, Ханна и мистер Уокер навсегда лишились своего красивого дома, и в истории их несчастий началась новая глава.
*
— Отец Генри устроился уборщиком в отеле, — продолжал Руди. — Человек, который носил бабочку и костюмы в полоску. Который старался учить своих детей говорить не «картошка», а «картофель». У которого руки были нежные, как вода, — теперь стал уборщиком. Неужели это навсегда? И не настанет момент, когда можно будет развалиться в просторном уютном кресле, задрать ноги, выпивка на столике рядом, и сказать: «Так вот ради чего были все эти страдания — чтобы оказаться здесь, в этом уютном кресле?» Да. Это было навсегда. Семья ютилась в комнатушке между кухней и прачечной.
Руди разобрал безудержный смех, когда он услышал это: между кухней и прачечной! Будто такое не могло быть правдой, будто эта подробность добавлена для пущего эффекта, чтобы сделать историю еще увлекательней. Но это была правда.
— Между кухней и прачечной, — тихо повторил Руди, с прищуром глядя в глаза Тарпа: мол, попробуй-ка придумать что-нибудь хуже этого.
Конечно, читалось во взгляде Руди, можно жить в лачуге с дырявой канализацией и с безродной собачонкой, тявкающей из-под крыльца, но тогда тебе по крайней мере лучше не заглядываться на сильных мира сего, живущих не в пример тебе, прогуливающихся в шикарных костюмах, с шикарными собаками на поводке, на тех, которые если и думают о тебе, то с ненавистью за твою бедность и за то, что ты напоминаешь им о существовании в мире людей, имеющих меньше или почти ничего.
— Черные времена? Еще бы! — сказал Руди. — В конце дня у их отца не оставалось сил на детей. Ни на что, и только сила воли не позволяла ему махнуть на все рукой, лечь и умереть. По нему они видели, что он по-прежнему верил в свою звезду, и никакие деньги, большие дома или уютные кресла были тут ни при чем. Речь шла о самой жизни и о том, чтобы продолжать бороться до смертного часа. Он все силы отдавал, чтобы наладить то, что не мог наладить. Он солгал, чтобы получить эту работу, сказав усачу — хозяину отеля: «Я всю свою сознательную жизнь работал со всяким инструментом. Я дока по части механики». Правда была в том, что он не знал, как забить гвоздь, какой стороной молотка это делается. Но зато теперь у него были крыша над головой и четыре стены. У детей — еда. И для этого он продавал по частям свое тело… Даже в таких условиях, даже при всем этом Генри и Ханна находили себе скромные развлечения, понимаете? Дети это умеют. Ребенок способен преобразить мир с помощью палочки. Генри утащил у отца ключи, и пострелята отправлялись на разведку в незанятые номера. Прыгали там на кроватях, слушали радио и играли в прожигателей жизни, каких предостаточно видели вокруг себя. Ханна изображала жену, Генри — мужа. «Дорогой, мы опоздаем, если ты не поторопишься», — кричала она из спальни. «Не могу найти запонки!» — откликался он. «Дурачок! — говорила она. — Да вот же они, здесь. Думаю, нас ждет изумительный вечер у Шнайдеров». И Генри отвечал: «Я тоже так думаю».
Изумительно, как Руди удалось все это запомнить, когда с тех пор дня не проходило, чтобы он не был пьян. Потому что Ханна именно так и говорила. «Изумительно» — было ее любимое словечко, и она употребляла его по всякому поводу. «Картошка изумительно вкусная!»; «Больше так не подкрадывайся ко мне — ты меня изумил!»; «Изумительно: пара из триста одиннадцатого номера съехала — и оставила мне на комоде немного денег!» Манерное словечко для девятилетней девочки. Единственное словечко такого рода, которому она вообще научилась.
— А еще в запасе всегда была старая добрая игра, как раз для их нового жилья, — прятки, — продолжал Руди. — Вот в один такой день, когда они играли в прятки, это и произошло — то, о чем я упоминал и что навсегда изменило Генри, сделало из него, с вашего позволения, человека, которого вы сегодня видите перед собой.
— Хватит, — сказал Генри. — Ни слова больше.
— Но я только начал, Генри. Я как раз перехожу к более веселой части истории. И знаю, что вам, ребята, интересно услышать ее. Ведь интересно?
Джейк оглянулся на дружков, но те стояли с каменными лицами.
— Мне интересно, — сказал он.
Руди кивнул, потрепал Генри по затылку.
— И если эти ребята собираются обидеть тебя, Генри, а, думаю, они могли бы, — Руди глянул на Корлисса, который кровожадно улыбнулся в ответ, — то им не мешает знать, на кого хотят поднять руку.
Намерение Руди было до боли ясно. Он надеялся заставить их увидеть в Генри нечто большее, чем просто ниггера. Человека. Человека со своей жизненной историей. Они не могли знать, что у Руди нет иного оружия против них, что он, пусть он такой громила (безволосая обезьяна, дочеловек, человекообразный Гаргантюа), не мог бы драться за свою жизнь. Силы оставляли его, если предстояло пострадать кому-то другому, кроме него. Они никогда не смогли бы причинить ему больших мучений, чем те, какие он уже испытывал, и в любом случае не стал бы мстить им. Иначе ему пришлось бы терпеть всю боль мира.
— Если правильно помню, это был номер семьсот два, — сказал Руди. Он, конечно, правильно помнил. — Генри думал, что комната пуста. Это было отличное место, чтобы спрятаться, — последняя комната на самом верхнем этаже. Судя по списку постояльцев, в который Генри заранее заглянул на стойке регистрации, пара из Висконсина, которая занимала его, съехала тем утром. Поэтому, открыв дверь и проскользнув в комнату, он поразился, увидев человека, который сидел в деревянном, с прямой спинкой кресле и смотрел на него.
Генри замер, извинился и попятился к двери. Но человек как будто поджидал его. Подчеркнуто спокойное выражение его лица ничуть не изменилось. «Пожалуйста, — сказал человек, — останься». Генри не знал, что ему делать. Они с Ханной всегда были так осторожны. Прежде с ними ничего подобного не случалось. «Пожалуйста», — повторил человек, и Генри — тогда всего-то десятилетний мальчишка, не осмеливавшийся возражать взрослому, — закрыл дверь. «Я хочу показать тебе кое-что, — сказал человек. — Думаю, тебе будет очень интересно. Подойди поближе».
Генри медленно сделал несколько шагов к человеку в кресле, который смотрел на него, не переставая улыбаться. Одет незнакомец был с особой элегантностью: пиджак и брюки глубокого черного цвета, белая сорочка и серебристый галстук, что было чересчур даже для отеля, тем более что было не похоже, что он куда-то приготовился идти, а одеваться к обеду было еще рано. У него были влажные густые волнистые черные волосы, а лицо такое молочно-белое и бледное, что даже годы спустя Генри говорил, что это был первый в полном смысле слова белый человек, какого он когда-либо видел. Потому что кожа у него была не загорелой, не с розоватым или легким оранжевым оттенком — а совершенно белой.
«Ближе», — сказал незнакомец, и, когда Генри медленно шагнул к нему, его глаза тихо засветились, словно внутри его зажгли запальную горелку, и от этих глаз, проницательной улыбки и холодного белого лица Генри стало буквально не по себе, и даже когда я сейчас рассказываю об этом, у меня кровь стынет в жилах. — Руди понизил голос. Хриплым полушепотом он сказал: — Потому что это был не человек. — Руди сделал паузу и прошептал: — Это был дьявол собственной персоной!
Теперь даже Тарп с Корлиссом слушали во все уши, так захватил их рассказ, — они находились в той комнате с юным Генри, в нескольких дюймах от человека, который, как оказалось, был вовсе не человек, но сам дьявол. Корлисс затаил дыхание, а когда выдохнул, слышно было, как прошелестело его: «Господи Всемогущий!» Он уже забыл, зачем он здесь. Руди заворожил всех троих; но только не Генри. Он пытался вспомнить, говорил ли он Руди об этом. И в каком варианте — одни голые факты или вариант чуточку более подробный, а значит, более правдивый. Должно быть, последний, потому что Руди рассказывал верно. Ни словом не погрешил.
