– Я звоню вам уже третий раз, – раздраженно сказала она и, не дождавшись ответа, продолжила: – Татьяна Александровна, вы, кажется, забыли о том, что на исходе третья четверть, а у вас не выставлены оценки и даже не проведен зачет.
– Нонна Михайловна, я уже говорила вам, что тяжело больна…
– Своей болезнью вы, Татьяна Александровна, поставили педагогический коллектив в чрезвычайно затруднительное положение. Если вы не соизволите завтра же явиться в лицей и приступить к выполнению своих обязанностей, то разговор о вашей дальнейшей работе будете вести с директором.
Она меня директором пугает! В другое время это было бы сильным аргументом – меньше всего на свете я люблю вступать в препирательства с начальством. Но сейчас я была так измучена событиями последних дней – как говорится, и нравственно, и физически, – что мне стало абсолютно ясно – я не соизволю, не явлюсь и не приступлю. Хотя на самом деле, если честно, лицей мне оставлять жаль, несмотря на все его недостатки. Дело в том, что там очень хорошие, умные и добрые, ну просто замечательные дети. Странно, казалось бы, в столь дорогих учебных заведениях ученики обычно оставляют желать лучшего. Я порядком наслушалась страшных историй и от коллег, и от бывших однокурсников о том, что эти «платные» детки позволяют себе на уроках. Но у нас – совершенно иная ситуация. Уж не знаю почему, но мои ученики стали для меня настоящими друзьями. Они хотят научиться, а я хочу их научить, и в этом мы нашли полное взаимопонимание. Грустно, что придется их оставить, но, похоже, выбора мне не предоставляется. Впрочем, я сейчас явно не в том состоянии, чтобы кого-то чему-то учить. Единственное, чего мне хочется, это зарыться лицом в подушку и спать долго-долго… Пока моя жизнь не станет казаться мне страшной, но неправдоподобной историей, случившейся с кем-то другим.
Заснуть мне не удается, и я понимаю: если сейчас не вспомню о чем-нибудь хорошем, то просто сойду с ума. А «хорошее» для меня – это, несмотря ни на что, работа…
Надо сказать, что работать в нашем лицее очень и очень непросто, хотя и платят там по сравнению с обычной школой совсем неплохо. Во-первых, костюм. Каждый учитель обязательно должен являться на работу в костюме. Для женщин это темная юбка чуть ниже колен, светлая блуза, пиджак и галстук. Первое время исполнение этого требования было для меня мучительным. Я не люблю пиджаки, ненавижу юбки чуть ниже колен и тем более галстуки. Галстуки меня душат. Не раз я ловила себя на том, что во время урока оттягиваю вниз непривычный твердый узел: про таких людей говорят, что, видимо, кто-то из их предков повесился. Но через пару месяцев тяжких страданий я привыкла к костюму – а что еще мне оставалось делать? Тем более что костюм делает меня стройнее.
Во-вторых, так называемая «трудовая дисциплина». Каждое незначительное опоздание вызывает не только бурю негодования со стороны администрации, но и вычет из зарплаты в размере стоимости часа. И такие объяснения, как пробки на дорогах, остановка поезда в метро и им подобные, никого не интересуют.
В-третьих, множество бумаг. Эти бумаги заполнили не только письменный стол в моем школьном кабинете, но и добрую половину квартиры, и, разумеется, безумно раздражали Павла.
– Не дом, а какой-то государственный архив, – недовольно ворчал он.
– Паш, ну я сейчас уберу, подожди…
– Ты что – секретарша? Машинистка? Ты школьникам инглиш долбишь, на фига тебе столько бумаги!
Я и сама, признаться, не знаю, зачем учителю столько бумаг… Хоть в чем-то мы с Павлом были согласны.
И наконец, самая большая для меня трудность. Раз в две недели педагогический коллектив нашего лицея совершал увеселительную поездку за город. Это могла быть прогулка в одном из многочисленных парков, пикник на природе, выезд на дачу с баней или – о ужас! – лыжный поход. Кошмар данного мероприятия состоял в том, что участие в нем было обязательно. И если с парком я еще могла примириться, хотя предпочитаю гулять тогда, когда мне хочется и исключительно в том обществе, которое выберу сама, то уж лыжи или баня с коллегами повергали меня в глубочайшую депрессию. Это как раз то, что категорически отказывался понимать Павел:
– Завтра на природу? Круто! Фирма башляет? Тогда я с вами, окей?
– Паш, может, не поедем…
– Ну и не езжай, я один справлюсь. Твои меня нежно любят – только обрадуются. А то в вашей бабской тусовке ни одного нормального мужика.
Ну что поделать, если у меня такой склад характера, что я, как и знаменитая английская писательница Джейн Остин, мечтала бы проводить свою жизнь в тишине и покое, в окружении милых сердцу стен и прекрасных книг. И, разумеется, я тащилась с Павлом на эту пресловутую природу.
Павел заявился домой через неделю после того, как с треском отсюда вылетел. К тому времени я уже почти пришла в себя – во всяком случае, мне очень хотелось в это верить. Остались только холодная равнодушная тоска и пустота, тянущая глухой болью где-то глубоко внутри. Нельзя сказать, что я с нетерпением ждала, когда Павел объявится, на какое-то время я вообще забыла об его существовании, однако иногда я не отказывала себе в удовольствии представить, как мой блудный муж будет умолять меня о прощении, придумывать множество оправданий. Но и здесь я жестоко ошиблась.
Он был в каком-то новом свитере и новых джинсах. Плащ, наверно, оставил в машине. Начищенные ботинки сияли, и весь он был холеный и красивый до невозможности.
– Я пришел забрать свои вещи, – сухо информировал он меня прямо с порога, – все, скорее всего, сегодня не заберу, приду еще раз, – на меня он старался не смотреть. – У меня очень мало времени, так что не приставай ко мне ни с какими разговорами, объяснениями и просьбами. Слушай, а чего у тебя все шторы задернуты?
Я застыла у двери в комнату. Павел быстро кидал в сумку брюки, футболки, носки, иногда прямо с вешалками. Мне было все равно, пусть берет что хочет. Не приставать к нему с просьбами! Вот так самомнение, это о чем это, интересно, я должна его просить?… Все во мне опять начало закипать с новой силой.
– Павел, это ты когда-то заваливал меня просьбами и, помнится, весьма конкретного характера! Ты хотел жить со мной вместе. А теперь? Вот, значит, чего стоят все твои заверения в любви!
Он, как ни в чем не бывало, прошел на кухню, уселся нога на ногу.
– Мои заверения дорого стоят, – Павел неожиданно изменил тон на холодно-саркастический. – Они стоят твоей квартиры, любимая. И байка с долговой распиской прошла на ура!!! Ты и повелась как последняя лохушка!!!
– Что ты сказал? – я дернулась будто от удара током.
Порой в наших ссорах муж позволял себе едкие выпады, но так далеко он еще никогда не заходил.
– Что слышала. Не устаю я поражаться какие вы, бабы, все-таки дуры. Немного лести, а все остальное вы придумаете сами – любовь до гроба, вечную преданность и прочую чушь. Нашлась красавица! Думаешь, я женился на тебе ради твоей неземной красоты? Да ты посмотри на себя! С тобой же в люди выйти стыдно. Открою тебе маленькую тайну – сейчас рубенсовские девушки не в моде. Это сто лет назад твой сорок восьмой размер считался самым ходовым… А твои постоянные проблемы… – и он злобно ухмыльнулся.
– Что ты несешь? Опомнись!
– Нет уж! Раз так вышло, я все скажу, – в его лице снова появилось что-то омерзительное. – Я специально женился на тебе, поняла? Я всегда хотел жить по-человечески, а тут подвернулась ты, с квартирой, с желанием выйти замуж. Что еще надо! Я выследил тебя и охмурил. А ты, дура, купилась! «Танечка, я так люблю тебя! – Ах, Паша, я тоже», – тон у Павла стал каким-то визгливым. Он так вошел в раж, что абсолютно перестал любоваться собой со стороны и теперь брызгал слюной и гадливо посмеивался. – А с квартирой ты здорово придумала, вот спасибо тебе, любимая женушка… Стоило немного подтолкнуть, и золотой ключик уже у меня в кармане! Очень на руку!!!
Я не стала с ним спорить. Просто взяла со стола цветочную вазу, которую купила сама себе на прошлое 8 Марта, и бросила, целясь прямо в голову. Это охладило Пашин пыл. Он вскочил, ловко увернувшись, тупо посмотрел на осколки, перевел взгляд на меня, удивленно хмыкнул и заявил:
– А ты не так-то проста, подруга, как хочешь казаться. Ладно, думаю, нам надо развестись. Предлагаю не тянуть с этим и подать заявление завтра же. А пока – гудбай, детка.
Через два дня Павел позвонил мне по телефону. Сообщил, что подал на развод и еще раз любезно напомнил о том, что квартира, где я уже целую неделю не могу утереть свои сопли, не моя, а его, и он имеет на нее точно такие же права, как и я. Он благородно согласился самостоятельно заняться разменом. Все-таки я непроходимо глупа – надо же было влюбиться в такое чудовище, и не просто влюбиться, а выйти за него замуж и поделиться единственным, что осталось от мамы, – старой дедовской квартирой! Однако возражать я не стала – не было сил. Жизнь моя стремительно теряла смысл.
