Мать не имела над ним никакой власти, зато огромным уважением и вниманием он дарил Аделю. Уборка комнаты становилась для него большой и важной церемонией, и он никогда не упускал случая присутствовать, со смесью страха и сладостного трепета наблюдая за всеми действиями Адели, которым придавал какой-то глубокий символический смысл. Когда девушка молодыми и сильными движениями шаркала длинной шваброй по полу, это было выше его сил. Из глаз отца бежали слезы, лицо заходилось в тихом смехе, а тело сотрясала упоительная судорога оргазма. Чувствительность к щекотке доводила его до умопомрачения. Аделе достаточно было протянуть палец, словно бы в намерении пощекотать, и он в дикой панике бежал через все комнаты, захлопывая за собой двери, чтобы в последней повалиться животом на кровать и заизвиваться в конвульсиях смеха под воздействием всего лишь воображаемой картины, с которой не мог совладать. По этой причине Аделя имела над отцом власть почти неограниченную.
В те времена мы впервые и заметили в нем страстный интерес к животным. Спервоначалу это была страсть охотника и художника одновременно, а возможно, и более глубинная зоологическая симпатия твари к единокровным и столь отличным формам жизни, экспериментирование в неопробованных реестрах бытия. Лишь много позже дело приняло пугающий, путаный, довольно греховный и противный природе оборот, о котором лучше бы не распространяться.
Началось все с высиживания птичьих яиц.
Затрачивая немало усилий и денег, отец выписывал из Гамбурга, из Голландии, с африканских зоологических станций оплодотворенные птичьи яйца и подкладывал их высиживать огромным бельгийским курам. Процедура эта — проклевывание птенцов, видом и окраской сущих кикимор, — была чрезвычайно занимательна и для меня. В этих монстрах с огромными фантасмагорическими клювами, тотчас же после появления на свет широко разевавшимися, с алчно шипящими безднами глоток, в этих ящерах с хилыми нагими телами горбунов невозможно было угадать будущих павлинов, глухарей и кондоров. Помещенное в корзинки, в вату, горынычево это отродье возносило на тоненьких шеях слепые, заросшие беловатой плевой головы, беззвучно крякая немыми гортанями. Мой отец расхаживал в зеленом фартуке вдоль полок, точно садовник вдоль парников с кактусами, и вызволял из небытия слепые эти, пульсирующие жизнью пузыри, неуклюжие эти утробы, приемлющие внешний мир лишь в форме пищи, эти наросты жизни, на ощупь прорывающиеся к свету. Через недели две после того, как слепые эти почки жизни лопались ради света, комнаты наполнялись цветастым гомоном, мерцающим щебетом новых жильцов. Они обседали карнизы штор, навершия шкафов, гнездились в гущине оловянных развилок и завитушек многоветвистых висячих ламп.
Когда отец штудировал большие орнитологические атласы и листал цветные таблицы, казалось, из них и вылетали пернатые мороки, наполняя жилье цветным порханием, лоскутами пурпура, клочьями лазури, медной зелени и серебра. В пору кормежки они сотворяли на полу цветную шевелящуюся грядку, живой ковер, который, стоило кому-то появиться, распадался, чтобы снова расположиться в подпотолочных сферах комнаты. Мне особенно запомнился кондор, громадная голошеяя птица, с морщинистым в обильных наростах ликом. Это был худой аскет, лама буддийский, исполненный невозмутимого достоинства, манерой и поведением следующий железному церемониалу великого своего рода. Сидя против отца, недвижимый в своей монументальной позе вековечного египетского божества, с глазом, затянутым белесоватым бельмом, которое надвигал он сбоку на зрачок, дабы совершенно замкнуться в созерцании своего достойного одиночества, — кондор со своим каменным профилем казался старшим братом отца. То же самое вещество плоти, сухожилий и сморщенной грубой кожи, тот же лик, высохший и костистый, те же ороговевшие глубокие глазницы. Даже сильные руки в узлах, длинные худые кисти отца с выпуклыми ногтями имели аналог в когтистой лапе кондора. Когда я глядел на уснувшую птицу, меня не оставляло ощущение, что передо мной мумия — усохшая, а потому уменьшенная мумия моего отца. Полагаю, что и от внимания матери не ускользнуло столь поразительное сходство, хотя мы никогда этой темы не касались. Примечательно, что кондор пользовался тем же, что и отец, ночным сосудом.
Не ограничиваясь выведением из яиц все новых и новых особей, мой отец устраивал на чердаке птичьи свадьбы, рассылал сватов, привязывал в чердачных дырах и прозорах стосковавшихся соблазнительных невест и добился в конце концов того, что кровля нашего дома, огромная двускатная гонтовая кровля, сделалась воистину птичьим постоялым двором, Ноевым ковчегом, к которому слетались всякого рода летуны из далеких сторон. Даже годы спустя после ликвидации пернатого хозяйства сохранилась в птичьем мире традиция нашего дома, и в период весенних перелетов обрушивались, бывало, на нашу крышу целые тучи журавлей, пеликанов, павлинов и всякого птичьего народа.
Увы, после недолгого великолепия дела приняли печальный оборот. Довольно скоро отца пришлось переселить в мансарду, в две комнаты, служившие нам кладовками для старья. Уже спозаранку оттуда раздавалось смешанное курлыканье птичьих голосов. Деревянные короба чердачных комнат, усиленные резонансом подкровельного пространства, буквально звенели гомоном, хлопаньем крыльев, пением, токованием и бульканьем. На несколько недель мы потеряли отца из виду. Лишь изредка спускался он домой, и тогда бросалось в глаза, что отец словно бы уменьшился, похудел и сжался. За столом он, забывшись, срывался со стула и, маша руками, точно крыльями, издавал протяжное пение, а глаза его заволакивались мутью бельма. Потом, сконфуженный, он смеялся вместе с нами и старался выходку свою представить шуткой.
Однажды в дни генеральной уборки в птичье царство отца неожиданно заявилась Аделя. Остановившись в дверях, она принялась всплескивать руками по причине стоявшего в воздухе смрада и завалившего полы, столы и мебель помета. Затем, не долго думая, она распахнула окно и с помощью длинной швабры водоворотом завертела все птичье множество. Взметнулась адская туча перьев, крыльев и крика, в которой Аделя, подобная безумной Менаде, сокрытой за мельницей своего тирса, плясала танец уничтожения. Отец мой, махая руками, в ужасе пытался подняться в воздух вместе с птичьей стаей. Крылатая мгла меж тем медленно прореживалась, и в конце концов на поле боя осталась одна Аделя, обессиленная, запыхавшаяся, а еще мой отец с грустной и устыженной миной, готовый на любую капитуляцию.
Спустя малое время отец спустился со ступенек своего доминиона — сломанный человек, король-изгнанник, потерявший трон и власть.
Птичье предприятие отца было последней вспышкой разноцветности, последней и помпезной контратакой, которую неисправимый этот импровизатор, этот фехтмейстер воображения повел на шанцы и редуты выхолощенной и пустой зимы. Лишь теперь мне понятно одинокое геройство, с каким, один как перст, объявил он войну безбрежной стихии скуки, окостенившей город. Лишенный всякой поддержки, не встречая с нашей стороны одобрения, защищал сей удивительный муж проигранное дело поэзии. Он явился волшебной мельницей, в ковши которой сыпались отруби пустых часов, дабы в валках запестреть всеми цветами и ароматами пряностей Востока. Но мы привыкли к великолепному шарлатанству метафизического этого престидижитатора, мы предпочли недооценивать его суверенную магию, упасавшую нас от летаргии пустых дней и ночей. Аделе даже не выговорили за ее бессмысленный и тупой вандализм. Напротив, мы ощущали некое низменное удовлетворение, позорную сатисфакцию по случаю пресечения роскошеств, от коих алчно вкусили досыта, дабы вероломно избежать ответственности за них. Вероятно, была в измене нашей скрытая благодарность в адрес победительной Адели, действия которой мы безотчетно трактовали как некую миссию и вмешательство сил высшего порядка. Преданный всеми отец без борьбы покинул позицию недавней славы. Не скрестив шпаг, дал врагу попрать былое свое великолепие. Добровольный изгнанник, удалился он в пустовавшую в коридорном конце комнату и окопался там одиночеством.
Мы о нем забыли.
Снова со всех сторон обложила нас печальная серость города, зацветавшая в окнах темным лишаем рассветов, паразитирующим грибом сумерек, разраставшимся в густой мех долгих зимних ночей. Комнатные обои, еще недавно блаженно безмятежные и доступные многоцветным полетам крылатой оравы, опять замкнулись в себе и сгустились, путаясь в монотонности горьких монологов.
Лампы увяли и почернели, как старый чертополох или репьи. Теперь они свисали осовелые и брюзгливые и если кто-нибудь на ощупь пробирался сквозь серые сумерки комнат, тихо позванивали кристалликами висюлек. Напрасно Аделя воткнула во все рожки цветные свечи, беспомощный суррогат, бледное воспоминание пышных иллюминаций, какими цвели недавно висячие эти сады. Ах! Куда же подевалось щебечущее почкование, плодоношение, поспешное и небывалое в букетах ламп этих, из которых, как из взрывающихся волшебных тортов, выпархивали крылатые фантасмагории, дробя воздух талиями магических карт, осыпая их цветными аплодисментами, сыплющимися сплошной чешуей лазури, павлиньей, попугайной зелени, металлическими отблесками, прочерчивая в воздухе линии и арабески, мерцающие следы полетов и кружений, распахивая цветные веера трепета, долго потом не исчезавшие из богатого и блистающего воздуха. И сейчас еще они пребывали сокрытыми в глубинах потускневшего настроения, отголоски и возможности цветных вспышек, но никто уже не насверливал флейтой, не исследовал буравами помутневших сосудов воздуха.
