– Отец Ансельм!
Весенняя муха ударилась в нос отца Ансельма и метнулась прочь. Он приоткрыл затуманенные глаза и снова опустил веки.
– Милорд ризничий!
Джослин поспешно отдернул еще одну занавесь, вышел во двор, остановился перед отцом Ансельмом и, подавляя раздражение, сказал спокойно, как ни в чем не бывало:
– В соборе пусто. Там никто не сторожит.
Хотя казалось, будто отец Ансельм дремлет, он едва заметно дрожал. Он открыл глаза, но не смотрел на Джослина.
– Там пыль, милорд. Вы же знаете, какая у меня слабая грудь.
– Но вам незачем сидеть там самому. Отдайте распоряжение.
Ансельм сдержанно кашлянул: кха, кха.
– Как же мне требовать от других то, чего я не могу сделать сам? Дня через два пыли станет поменьше. Так сказал главный мастер.
– А пока, стало быть, пускай себе распевают любую мерзость?
Как ни старался Джослин сдержаться, он повысил голос, его правая рука сжалась в кулак. Он заставил себя сразу же разжать кулак – будто случайно согнул и разогнул пальцы. Но ризничий заметил его движение, хотя смотрел в этот миг на большой кедр. Он по-прежнему дрожал, но голос у него был спокойный.
– Если вспомнить, милорд настоятель, сколь много теперь у нас против устава творят, то песня, прошу прощения, какой бы мирской она ни была, право, кажется мне невинной. Ведь у нас двенадцать алтарей в боковых нефах. Из-за этой… этой нашей новой затеи там не горит ни одной свечи. И кроме того – еще раз прошу прощения, – поскольку эти чужие люди, собранные неизвестно откуда, по всякому поводу готовы на злодеяние, я полагаю, лучше уж пускай поют.
Джослин открыл было рот, но так и закрыл, не сказав ни слова. Он вспомнил мучительные колебания капитула, а ризничий уже отвернулся от кедра и смотрел теперь прямо на него, склонив голову набок.
– Право, милорд настоятель. Пусть себе поют день-другой, а там хоть пыль осядет.
Джослин перевел дух.
– Но ведь капитул решил!..
– Кое-что было оставлено на мое усмотрение.
– Они оскверняют храм!
Ризничий окаменел, как колонна у него за спиной, и уже не дрожал.
– Но они хотя бы не разрушают его.
Джослин вскрикнул:
– На что это вы намекаете?
Ризничий развел руками, и они замерли в воздухе.
– Я? Ни на что, милорд.
Он осторожно опустил руки и сжал их на коленях.
– Прошу вас, поймите мои слова правильно. Не удивительно, что эти невежественные люди оскверняют воздух своими словами, так же как оскверняют его пылью и вонью. Но они не разрушают воздух. И не разрушают самый храм.
– А я разрушаю?!
Но ризничий был настороже.
– Разве я говорю о вас, милорд?
– С тех пор, как вы перед капитулом высказались против шпиля…
Негодование комом стало в горле, и он замолчал. Ансельм едва заметно улыбнулся.
– Увы, то была прискорбная слабость веры, милорд. Дело решено, и теперь я понимаю, что мы все должны служить ему, не щадя живота.
«Служить, не щадя живота» – ведь это слова из его речи, и негодование, комом стоявшее в горле Джослина, прорвалось злобой.
– Воистину прискорбная слабость веры!
Ризничий улыбался спокойно и даже ласково.
– Не каждый чувствует себя божьим избранником, милорд.
– Неужели вы думаете, что я, при всей вашей осторожности, не слышу в этих словах обвинения?
– Я сказал только то, что сказал.
– И не соблаговолили встать.
Какие-то ничтожные причины, сплетаясь, приводили Джослина в ярость. Когда он заговорил снова, голос его то и дело пресекался.
– Мне кажется, устав основателя храма еще не утратил силы.
Ризничий не пошевелился. Только бледное лицо как будто слегка порозовело. Потом он подобрал под себя ноги и медленно встал.
– Милорд…
– За рабочими до сих пор никто не присматривает.
Ризничий промолчал. Он сжал руки, едва заметно наклонил голову и пошел к двери. Джослин порывисто протянул руку ему вслед.
– Ансельм!
Ризничий остановился, повернулся к нему и ждал.
– Ансельм, я не хотел… Из старых друзей у меня никого не осталось, кроме вас. До чего мы дошли!
Ответа не было.
– Вы же знаете, я не хотел вас обидеть. Простите меня.
На порозовевшем лице не мелькнуло и тени улыбки.
– Да, пожалуйста.
– Ведь у вас под началом больше десятка людей. Пошлите хоть того мальчика, что сейчас в скриптории. Златоуст может и подождать. Он ждет уже так давно!
Но к ризничему вернулось спокойствие, и он покачал головой.
– Сегодня я никого не стану просить об этом. Там пыльно.
Они помолчали.
«Как же мне быть? Что ж, пустое огорчение, оно скоро пройдет. Но это урок на будущее».
– Ваше распоряжение не отменяется, милорд?
Джослин круто повернулся и поднял голову. Он увидел крытую галерею со стрельчатыми арками, контрфорсы и высокие окна южной стены; глаза его скользнули вверх вдоль угла между этой стеной и трансептом, где была квадратная плоская крыша над средокрестием. Солнце заливало стену, не нагревая ее; каменные утесы тянулись к небу, чисто вымытому ночным дождем. Оно было безоблачно, но предвещало ветер. Джослин созерцал стройные, ему одному видимые линии, которые сами собой вырисовывались над зубцами, в вышине, там, где кружила птица, и сливались воедино на высоте четырехсот футов.
«Да будет так! Любой ценой».
Он снова повернулся к ризничему и успел заметить на его лице сочувствие и в то же время злорадство. «Я твой друг, – говорила его улыбка, – твой духовник и, кроме того, друг». И еще она говорила (а ответить было нельзя): «Незримая громада там, в вышине, – это Джослиново безумство, которое рухнет и погребет под собою весь собор».
– Я жду, милорд.
Джослин сказал спокойно:
– Нет. Ступайте.
Ризничий сжал руки и склонил голову. Это было безропотное повиновение, и даже нечто большее, потому что нить, связывавшая их, перетерлась. У двери трансепта ризничий замешкался, и в том, как он тихонько поднял щеколду и осторожно, с едва слышным скрипом отворил дверь, был неуловимый упрек, какаято дерзость – и перетертая нить лопнула. «Что ж, – подумал Джослин, – значит, конец». И он вспомнил, какой крепкой и длинной была эта нить, этот канат, связывавший их сердца, и его сердце сжалось. И он знал, что, когда пройдет негодование, он будет тосковать, вспоминая монастырь у моря, сверкающую воду, солнце.
«Это назревало уже давно.
Я не знал, какую цену мне придется уплатить за тебя, высота в четыреста футов. Я думал, ты будешь стоить только денег. Но все равно, любой ценой…»
Он вернулся в собор и, очутившись в трансепте, совершенно забыл про Ансельма, потому что в воздухе стало меньше пыли, а та, что еще оставалась, понемногу оседала. Землекопы сняли свои намордники, пыль над ними уже не стояла столбом. Видны были только их головы да взлетавшие вверх лопаты. Опускаясь, лопаты не звенели о щебень, а с легким шорохом врезались во что-то мягкое, и подручный тащил лоток с черной землей. Но Джослина интересовал не подручный и не землекопы: по ту сторону ямы стоял Роджер Каменщик и пристально всматривался вниз. На миг он поднял глаза к опорам, скользнул по Джослину невидящим взглядом и снова уставился вниз. Это не могло удивить Джослина, потому что взгляд у главного мастера часто был невидящий и когда он смотрел на что-нибудь, то ничего другого словно не замечал, не слышал и не чувствовал. В такие минуты его взгляд как будто схватывал и обтесывал то, на что был устремлен, или вбирал это в себя целиком. Но теперь он смотрел не так. Он пристально вглядывался вниз, и его смуглое лицо выражало попросту удивление и недоверие. Синий капюшон был откинут и лежал складками вокруг толстой шеи, и Роджер поглаживал свою коротко остриженную круглую голову, словно хотел убедиться, что она на месте.
Джослин остановился у ямы и спросил мастера:
– Ну как, Роджер? Ты убедился?
Мастер не ответил и даже не взглянул на него. Он стоял подбоченясь, широко расставив толстые ноги и чуть наклонив вперед крепкое тело в коричневой блузе. Он сказал вниз, в яму:
– Попробуй щупом.
Один из землекопов выпрямился и утер рукой потное лицо. Другой нырнул вниз, и оттуда послышался скрежет. Мастер быстро встал на колени и, ухватившись за край плиты, еще больше подался вперед.
– Есть что-нибудь?
– Ничего, мастер. Вот, глядите!
Появилась голова землекопа и его руки. Он держал железный прут, прихватив большим пальцем одной руки прощупанную глубину, а другой придерживая сверкающее острие. Мастер не спеша смерил прут взглядом от пальца до пальца. Он взглянул сквозь Джослина, сложив губы, словно собирался свистнуть, но не издал ни звука. Джослин понял, что на него нарочно не обращают внимания, и оглядел неф. В дальнем конце он увидел благородную седую голову Ансельма, который сидел у самой двери, повинуясь букве его приказа, но в таком месте, где он ничего не слышал и почти ничего не видел. И Джослин снова с горечью подумал, что он совсем не такой, каким казался, хоть этому и трудно поверить. «Что ж, если не хочет бросить свое ребячество, пусть сидит там, покуда не прирастет к камню! Я не скажу ни слова».
