— Эх, Иона, Иона. А ведь вы владеете гипнозом. В течение одного-двух сеансов вы могли излечить больную и обеспечить ей участие в конкурсе.
— От чего излечить?
— Как? Вы еще не поняли? Это же банальнейший случай. Истерический паралич в чистом виде. Один-два сеанса гипноза — и всех делов. Неужели не хватило вашего знания анатомии, чтобы сообразить, что нет такой органики, которая только на периферии, только на кисти может поразить все три нерва? Уточню свою мысль. Может быть такая органика: тяжелейшее ранение в области лучезапястного сустава. Но скажите, Иона, вы обнаружили у нее такое ранение? Как же вы со своими знаниями не сообразили, что девочка испугалась конкурса. А вы бы не испугались? Шутка ли! Киевскую еврейку в такую замечательную пору посылают в Париж представлять страну советов на конкурсе Маргариты Лонг и Жака Тибо! А вдруг она не станет победительницей или даже дипломантом. Вы представляете себе, что в таком случае ждет ее после возвращения? Бедная девочка. У меня не только истерический паралич возник бы. Я бы просто окочурился от инфаркта. Проведите несколько сеансов гипноза, и все будет в порядке. Думайте, Иона, думайте. Вы же врач. Хорошо оперировать после небольшой тренировки может и сапожник. Я с уважением отношусь к этой профессии, как и ко всякой другой. Но врач, Иона! Самое главное у врача — умение думать, ну и, разумеется, сострадание. Но одно сострадание без умения думать никогда не сделает из человека врача.
Истерический паралич! Я же знал, что существует такая патология. Как же мне не пришло это в голову? Оскар прав. Я ведь видел, что нет никакой органики, могущей поразить все три нерва. Меня не утешало даже то, что и профессор не поставил диагноз. Больную я попросил прийти на следующий день, чтобы начать сеансы гипноза. Но в лечении уже не было необходимости. На следующий день ко мне пришла совершенно здоровая молодая женщина. С удивлением она рассказала, что, проснувшись утром, обнаружила нормальную чувствительность пальцев, которые оказались замечательно подвижными. Радости ее не было границ. Уже перед концом беседы я спросил, есть ли у нее какие-нибудь сведения о конкурсе. Да, ответила она, к сожалению, наш скрипач не попал во второй тур. А еще через несколько дней она в благодарность неизвестно за что с блеском сыграла мне «Интродкцио и рондо-капричиозо» Сен-Санса и еще несколько произведений, исполнить которые так мог только виртуоз. Но исполнительская деятельность ей была заказана. Лет двадцать спустя она, преподаватель Киевской консерватории, обратилась ко мне по поводу органического заболевания. Мы не говорили о лете 1952 года. Но я все время чувствовал себя виноватым в ее печальной судьбе, в ее не сложившейся жизни, в несостоявшемся таланте.
Прав был Оскар Аронович, когда говорил «врач должен думать», считая думательный процесс одной из основ врачевания.
Однажды я демонстрировал молодым врачам последовательность постановки диагноза в очень непростом наблюдении. Патологический процесс локализовался в голени. Я говорил о топографической анатомии, о предмете, рассматривающем послойное строение определенного сегмента человеческого тела и взаимного расположения органов и тканей. Врачи должны были слой за слоем называть ткани и анатомические образования от кожи до костного мозга вдоль мысленно воткнутой в место болезни иглы. Они должны были ответить, можно ли на основании имеющихся симптомов считать, что патологический процесс локализуется именно в данном слое, именно в данном анатомическом образовании. Версии отбрасывались одна за другой, пока, наконец, не был точно локализован патологический очаг. Затем возник вопрос, какая именно болезнь может быть в этом конкретном месте. И снова отбрасывались версии, не соответствующие имеющимся симптомам. Так была продемонстрирована «думательная» работа врача, постановка диагноза на основании дифференцирования.
Но, говоря «врач должен думать», Оскар Аронович определенно имел в виду, что тот, кто должен думать, до этого уже должен знать. Постановка дифференциального диагноза, которую я демонстрировал молодым врачам, это и есть ежедневная работа, с которой начинается любой лечебный процесс. Иногда это многочасовый невидимый труд, когда, — как сказали мне однажды коллеги-терапевты, попросившие меня помочь поставить диагноз их больному, — видно как в мозгу ворочаются валуны. Иногда — мгновенное озарение. И наблюдающих специалистов удивляет фантастическая интуиция врача. Это не интуиция. Просто быстро произошло сличение наблюдаемого с данными, хранящимися в памяти. Но и при «ворочающихся валунах» и при озарении диагноз не был бы поставлен, не будь в памяти достаточного запаса знаний.
У врача, даже начинающего, должен быть колоссальный запас знаний. У врача должна быть очень хорошая память. Если бы только этим определялась личность врача, в Израиле не было бы никаких проблем с врачебными качествами. Преодолеть тест при поступлении на медицинский факультет университета, как шутят, у нас могут только гении. А если серьезно, — то только очень способные абитуриенты. Ни на одном факультете при поступлении не требуется такой высокий IQ.
Буквально в первые дни моей работы в Израиле профессор Конфорти, заведующий отделением, в котором мне следовало доказать, что я действительно врач (не профессору Конфорти; ему были известны мои научные работы), попросил меня проэкзаменовать по ортопедии студента шестого курса, владеющего русским языком. Ответы на вопросы были настолько обстоятельными, я бы даже сказал — блестящими, что мне захотелось покопаться и продолжить экзамен. Я задал вопрос, который в Советском Союзе мог вызвать затруднение у сдающего кандидатский экзамен. Студент четко ответил и на этот вопрос.
— Вы собираетесь специализироваться по ортопедии? — спросил я студента.
— Нет, по нефрологии.
— Откуда же у вас такие глубокие знания ортопедии?
Студента явно смутил мой вопрос. Очевидно, что он ему был не вполне понятен.
— Но ведь я пришел на экзамен.
— Не хотите ли вы сказать, что все ваши товарищи подготовлены подобным образом?
— Конечно!
Я решил проэкзаменовать студентку. Но моих знаний иврита было явно недостаточно, чтобы задавать вопросы. Студента я попросил быть моим переводчиком. В переводе ответов не было необходимости. Ответы были такими же блестящими, как у студента.
После этого экзамена у меня прошла обида на бюрократов в министерстве здравоохранения, которым следовало доказать, что я не верблюд, без чего нельзя было получить диплом специалиста. Мой диплом врача был признан и подтвержден израильским. А вот диплом специалиста предстояло «заработать».
Но кроме того, мне впервые стало стыдно за некоторые мои действия в студенческую пору. До этого и в голову не приходило, что такие действия следовало квалифицировать по меньшей мере как непорядочные.
Перед экзаменом по нормальной физиологии на втором курсе ко мне подошел мой товарищ (мы были в одной группе) и попросил у меня гимнастерку с орденами и медалями.
— Зачем?
— Понимаешь, больше тройки мне не надо. Скляров не посмеет поставить двойку человеку с такими наградами.
Я рассмеялся и дал ему гимнастерку. Заведующий кафедрой физиологии профессор Скляров действительно поставил ему тройку. Гимнастерка сработала.
Летняя экзаменационная сессия на четвертом курсе. На тройку я протащил этого самого своего товарища через экзамен по факультетской хирургии. В тот же день на экзамене по политической экономии я написал ему неплохую шпаргалку, и он получил свою тройку.
Кстати, о политической экономии. На Западе студентов-медиков не заставляют заниматься этим онанизмом — ни марксизмом-ленинизмом, ни научным атеизмом, ни военной подготовкой, которые отнимали у нас силу и учебное время, необходимое для изучения медицины. В отличие от нас, студенты не знают здесь, что значит в учебное время уборка картофеля, помидоров и других даров природы.
Но я отвлекся. Мой товарищ уже успел завалить экзамен по нервным болезням. Накануне я договорился с доцентом кафедры неврологии, с которым мы были в приятельских отношениях, что на следующий день приду к нему на кафедру с товарищем, и он поставит ему тройку.
— Ладно, но хоть что-нибудь он должен мне ответить.
— Леонид Михайлович, об этом не может быть и речи. Он не ответит.
— Но как же он будет врачом?
— Он не будет невропатологом.
— Ну, хоть какой-нибудь примитивный вопрос. В ординаторской ведь могут быть врачи.
— Леонид Михайлович, мы уже перешли на пятый курс. Неужели вы выбросите человека, проучившегося в медицинском институте четыре года?
— Ладно. Он ответит только на вопрос, что такое большой пирамидный путь. И больше ко мне не приставайте.
