С чего бы это? А ни с чего. Разбери ее жизнь, разложи по косточкам – не найдешь со стороны радости, не отыщешь причин. Это у них в семье вековое. Это у них наследственное. Бабка помирала – улыбалась напоследок. Мать помирала – Бога благодарила, что не обошел щедротами, дал ей, недостойной, помыкаться, покряхтеть, чашу до дна испить. Дал ей жизнью ее попользоваться. Так и лежат рядком на кладбище, под двумя холмиками. "Под сим крестом покоится тело..." Рядом место свободное, для бабы Мани. Малое место, да ей и того хватит. Она уместится. Надо, так и ноги подогнет. Придет, посидит на лавочке, помолчит, как побеседует: ограда, скамья, стол под клеенкой, осинка в ногах. И сосед хороший: "Иван Яковлевич Бычков. Учитель". Сидит баба Маня долго, вздыхает счастливо.
Бегают к ней подружки деревенские из соседних домов, до сих пор бегают, чтобы утешила. Живут подружки в новых домах, с газом-туалетом-телефоном, а дерутся с мужиками по-старому. Вот баба Маня и заговаривает, залечивает, обиду слезами заливает. Одна она утешительница, на весь микрорайон, Жаль – нет теперь странников, а то бы позвала в светлую кухню, покормила, посочувствовала, в тепле отогрела.
Ушло из народа странничество. Пропали навсегда непоседы, что шли от села к селу, от избы к избе, кормились подаянием. Что несли с собой вечное беспокойство, муку несказанную, томление духа, веру в далекие, блаженные края. Бабы, провожая, долго глядели вослед, мужики дымили с тоской. Было в них избавление, был в них возможный исход для каждого. Вот брошу эту постылую жизнь, да закину за спину котомку, да и пойду бродить по свету, босыми ногами по теплой пыли. Потому странников кормили, потому и привечали ласково. Каждый в душе был странником.
А теперь нет их. Кончились странники. Навечно приписаны к отделению милиции. Чего это тебе бродить? Шляться без толку? Дел, что ли, нет, дармоед бесстыжий? И не подают теперь странникам. И на ночлег не пускают. Кормить их еще, иждивенцев, спать укладывать.
Кончились по России странники – кончаются утешители. Кто теперь обласкает? Кто дверь отпахнет? Защитит от холодных ветров, от свирепых собак, от косых, исподлобья, взглядов? Нет теперь странников – есть туристы горластые. Нет теперь странников – есть командировочные. Нет теперь странников – и исхода у человека тоже нет.
7
– Гражданка, вам чего? Гражданка!..
Баба Маня загляделась, задумалась – чуть очередь не прозевала. Схватилась впопыхах, отстегнула булавку, полезла в глубокий карман, зубами развязала тряпицу, вынула книжку сберегательную, всю, как есть, мятую.
– Дочка, мне деньги положить...
Женщина за стеклом попалась строгая, недоступная, в тяжелых роговых очках. Лицо сухое, нервное, в сетке мелких морщин, пальцы на руках тонкие, худые, шевелятся без остановки. На скулах желваки катаются, зубами папиросу грызет. Взяла мятую книжку, раскрыла рывком: посыпалась на колени гречневая крупа.
– Эт-то что такое?..
Баба Маня оробела: ноги ослабли. Вечно она робела перед начальством. И не разбиралась она в чинах, и не спрашивала наперед, какая должность: кто на нее гавкнет, тот и начальство.
– Дочка... – залепетала. – Крупа... Милая! Положить...
А та глядит – зрачками протыкает:
– Я вам не дочка. У меня таких матерей – по сто на день. И все бестолковые. Счет давайте.
– Какой счет?
– Гражданка, вы же не первый раз. Заполните счет, а потом подходите. Следующий!
И пустила дым в колени. Скрипнула зубами. Трудно работать в сберкассе. Ой, как трудно! Это какие нервы надо иметь, чтобы при своей зарплате всю жизнь чужие деньги считать!
– Дочка... – запричитала баба Маня. – Прими, Христа ради!
– Граждане, – задергала щекой строгая женщина, – объясните ей...
– Баушка, – позвал от стола вихрастый парень в кожаной куртке. – Двигай сюда. Счас мы с тобой мигом заполним.
– Господи... Книжка-то у ей осталась. Ничего, сынок?
– Ничего, баушка.
– Скажет еще, не брала...
– Да на что она ей?
– На что – ни на что, а не отдаст.
– Баушка, не при крепостном праве. Найдем и на нее управу.
– Ты, сынок, поживи с мое, а потом лялякай.
– Ладно, – отшутился парень. – Через сорок лет обменяемся опытом. Тебе чего, приходный или расходный?
– Как?
– Брать будешь или класть?
Баба Маня подумала;
– Класть буду.
– Бережливая, значит. Фамилия?
– Никодимова, – громко, по казенному, сказала баба Маня. – Никодимова Марья.
– Отчество?
– Марья Степановна.
– Годится, – одобрил парень. – Так и запишем. Сколько класть будете, Марья Степановна?
– Рубель, – ответила баба Маня. – Один рубель.
– Не много ли? – пошутил. – Не жирно ли будет?
– Не много, – сказала просто. – Сколько есть.
Парень наклонился к ней, шлепнул себя по оттопыренному карману:
– Может, добавить?
Баба Маня ничего не сказала, только глянула сурово.
– Понятно! Распишитесь, Марья Степановна. Вот тут.
Взяла ручку, уложила ее в непослушных пальцах, приладилась поудобнее, расписалась крупными буквами, в две строки с переносом: Никоди-мова. И поставила точку.
– От спасибо, сынок. Дать бы тебе чего, да нету.
– А мне, баушка, ничего не надо.
– Не надо. Всякому надо.
И пошла в очередь. Встала последней.
– Баушка, ты чего? А ну, граждане, пропустите старушку. Она свое отстояла.
– Как вы шумите... – строгая женщина за стеклом ненавистно нацелилась папиросой. – Голова от вас болит.
Баба Маня съежилась до малых размеров, утешила по всегдашней привычке:
– Дочка... Завтра воскресенье. Отдохнешь от нас...
– С вами отдохнешь, – взяла счет, повозилась недолго, сказала неодобрительно: – Скоро с пятаками начнут ходить. В кассу.
– Чего?
– В кассу!
Баба Маня отступила поскорее на шаг, робко окликнула со стороны:
– Дочка, сколько там у меня?
– Семьдесят один рубль.
– Как – семьдесят один?.. – всполошилась. – Прошлый раз семьсот было!
– Это по-старому семьсот, а по-новому – семьдесят один.
– Не знаю я вашего – по-новому. Семьсот у меня...
Путают путаники! То им по-старому, то по-новому… Не успела к календарю привыкнуть, теперь с деньгами ералаш. Семьсот у нее. Семьсот! Семь, значит, сотен.
8
Пошла в кассу, отдала рубль, получила назад мятую книжку.
Кассирша – рыхлая, студенистая, ползет из платья на все стороны. Обмякла на стуле, глядит утомленно, свечой в духоте оплывает. Ей жарко, кассирше. У нее потливость. Только начала работать, а на платье под мышками – мокрые круги.
– Если не секрет, – поинтересовалась расслабленно, – на что копите?
– А на похороны, – тут же объяснила баба Маня. – На поминки.
– Разве на семьдесят рублей похоронишь? – засомневалась та. – Нужно двести.
– Двести, – обрадовалась баба Маня. – А у меня семьсот...
– Двести, – повторила та. – Никак не меньше.
– Ерунда, – оборвала строгая женщина и сильным толчком пустила под стол струю дыма. – На сто рублей можно очень прилично похоронить. И поминки справить. И все, как положено.
– Не... – через силу возразила кассирша. – Одной сотни не хватит. На гроб надо, на машину надо, венок, ленты, грузчику с шофером, потом на кладбище... – Голос ее замирал, становился неслышным: – А поминки... А нищим... Только вынимай. Меньше двухсот не обойдешься.
– Сто, – строгая женщина уже сердилась. – От силы – сто двадцать.
– Двести... – шепнула кассирша и бессильно обмахнулась платочком. – Скольких перехоронила, и все по двести.
– Не спорьте, – строгая женщина глядела ненавистно. – Вечно вы спорите. Такую старушку отлично можно похоронить за сто двадцать.
– Граждане! – закричал парень в кожаной куртке. – Что это вы живую хороните? Баушка, не слушай их.
Но баба Маня слушала с интересом. Глядела на всех ласково, улыбалась умильно, получала удовольствие. Будто не о ней речь.
– Сто рублей, – повторила строгая женщина. – Сто – сто двадцать.
– Вполне с вами согласен, – подольстился к ней сладенький старичок из очереди. – СОБЕС, вон, двадцатку дает, и ничего – хоронят.
– Меня за двадцатку не похоронишь, – засмеялась толстая кассирша и грузно затрясла рыхлым телом. – Я тяжелая. За меня грузчики больше стребуют.
– Грузчики обойдутся, – отрубила строгая женщина. – Им жалованье платят. Венок не нужен. Ленты тоже. Нищих оделять – только баловать. Если экономно, сотни вполне хватит.
– Нет уж... – кассирша даже обиделась. – Чего это напоследок экономить? Кому дашь, хоть спасибо скажет. А то под ругань и закопают.
– Женщины! – завопил парень. – Кончайте эти разговоры. На нервы действует...
– Нежный какой. Сейчас у него нервы, а потом хоронить не на что будет.
– Его СОБЕС похоронит, – хихикнул сладенький старичок. – За двадцать рублей.
