Сегодня Лилиана была абсолютно уверена в том, что сон о толкании лодки по безводным улицам покинул ее раз и навсегда. В Голконде она обрела жизнь на плаву, отправилась в путешествие по воде. И дело не просто в обилии воды, но в текучем ритме аборигенов, которые никогда не попадали в сеть прошлого и не застывали на месте в унылом ожидании будущего. Как дети, они жили исключительно настоящим.
Лилиана читала, что правители Египта верили, что после смерти они присоединятся к каравану небесных ладей, совершающему бесконечное путешествие к Солнцу. Ученые обнаружили в подземной известняковой камере две лодки, которые с помощью древних текстов и погребальных изображений отождествили с небесными ладьями. Камера была так плотно запечатана, что в ней не обнаружили ни пыли, ни паутины. У египтян было две ладьи — для ночного путешествия к Луне и для дневного путешествия к солнцу.
Эти путешествия словно увековечились в ее снах, где лодок тоже было две: одна — замурованная в известняке и неспособная плыть по безводным дорогам тревоги, другая — свободно влекомая бесконечным течением жизни. Неподвижная лодка была обречена путешествовать по воспоминаниям, плывущую — ожидали бесчисленные открытия.
Этому каноэ, думала Лилиана, погружая руку в воду лагуны, суждено стать моей солнечной ладьей, пронизанной силами солнца и воды, вращающейся и плывущей безо всякого напряжения и усилий.
Доктор, кажется, тоже думал об иных местах. Возможно, о Мехико, где жила его жена? Или о трех своих маленьких детях? О прошлом? О студенческих годах, проведенных в Париже и Нью-Йорке? О первом поэтическом сборнике, опубликованном, когда ему едва исполнилось двадцать?
Лилиана улыбнулась ему, как бы говоря: вот и ты совершил тайное путешествие в прошлое. И тут они оба вернулись в настоящее.
Лилиана сказала:
— У этой местности есть какая-то особенность, не связанная непосредственно с ее красотой. Какая именно? Быть может, мягкость, которая уничтожает все мысли и баюкает тело ради чистого наслаждения? Или постоянное звучание музыки, не позволяющее мыслям нарушить течение жизни? Я видела разные деревья, разные реки — они совершенно не затрагивали мои чувства. Вы это чувствуете? А остальные? Не это ли чувство заставляет путешественников по южным морям не возвращаться домой?
— Оно не на всех действует одинаково, — с горечью в голосе сказал доктор, и Лилиана поняла, что он имеет в виду свою жену.
В чем состояла тайна жизни доктора Эрнандеса? В жене, которую он так и не смог заставить полюбить тот город и ту жизнь, которые любил сам?
Лилиана ждала, что он что-нибудь скажет, но он молчал, и лицо его снова стало совершенно спокойным.
Она вдруг поняла, что должна вынуть из воды ладонь, которую до сих пор держала там, чтобы ощущать скольжение и ничем не нарушаемую мягкость течения, убеждающие ее в реальности единения с потоком жизни. Надо вынуть руку, чтобы дать понять доктору, что она разделяет его тревогу, и что его печаль передалась ей. Сострадая ему, она отказалась от удовольствия касаться потока воды, который казался ей равным потоку жизни внутри нее самой.
Она вынула руку и стала ждать, пока с нее стекут последние капли, как вдруг раздался выстрел и ее обрызгало водой. Ошеломленные, все трое замерли.
— Охотники? — спросила Лилиана. Она хотела встать, закричать и помахать охотникам, предупредить их, что здесь люди.
Доктор спокойно ответил:
— Нет, не охотники. Это не случайность. Стреляли в меня, но промахнулись.
— Но почему? За что? Вы же здесь самый нужный, самый обожаемый человек!
— Я отказываюсь давать им наркотики. Понимаете? Как врач, я имею доступ к наркотикам. Они хотят заставить меня доставать им наркотики. Наркотики для забвения. Но я не имею права делать это, не имею права, разве что в случае невыносимой физической боли. Вот почему, когда вы сравнили Голконду с наркотиком, я почувствовал горечь. Кое для кого Голконды уже не хватает.
Рыбак не понимал их разговора на английском языке. Он сказал по-испански, с безропотным видом:
— Плохие охотники. Не попали в крокодила. Я-то могу поймать его голыми руками, с одним ножом. Я часто так делаю. Безо всяких там ружей. Тоже мне охотники!
Плавательный бассейн находился в нижнем ярусе гостиницы, футах в десяти над морем, поэтому там постоянно слышался оглушающий рокот обрушивающихся на прибрежные скалы волн. Бассейн напоминал не столько пруд, сколько миниатюрный залив, окруженный скалами, которые чудесным образом на несколько мгновений охраняли его от бурного моря. Он казался не искусственно созданным сооружением, зацементированным и наполняемым водой по трубам, а одной из присущих морю причуд, реакцией моря, то возникающей, то исчезающей гаванью.
Бассейн был окружен тяжелой, словно лакированной листвой и цветами, которые опадали под собственной тяжестью с тоненьких, слабых цветоножек в воду, где дрейфовали среди пловцов, как крохотные детские кораблики.
Это был остров теплой, безопасной воды. Впрочем, один человек попытался найти здесь ответ на вечный вопрос, выбросившись в бассейн с верхнего этажа отеля. С тех пор на ночь бассейн запирали. Те, кто знал, что сторож обожает поглазеть на танцующих на площадке, а через калитку нетрудно перелезть, приходили сюда перед сном. Место было закрыто для шумных развлечений, но открыто для тайных свиданий после танцев.
Лилиана любила посидеть здесь перед сном. Мягкость воды и ее тепло создавали ту убаюкивающую атмосферу, которой ей так не хватало при переходе из детского возраста во взрослый.
Она испытывала подспудную потребность получить подтверждение того, что мир исполнен кротости и тепла, а не холода и жестокости, как могло бы показаться днем. Такое подтверждение не убеждает взрослых, поэтому Лилиана никому не говорила о том, какую роль стал играть в ее жизни плавательный бассейн. Сходную роль сыграл когда-то ночной сторож, которого она десятилетней девочкой слышала в Мехико, где жила, пока ее отец строил мосты и дороги. Городской сторож, персонаж Средневековья, шагал по ночным улицам и громогласно возвещал:
— Все хорошо, все спокойно. Все хорошо!
Прежде чем заснуть, Лилиана дожидалась, пока он пройдет мимо. Какие бы невзгоды ни приходилось переносить днем, какие бы происшествия ни случались в школе, на улице и дома, она знала, что придет время, когда ночной сторож двинется в путь по темным улицам города, раскачивая своим фонарем и монотонно выкрикивая:
— Все хорошо, все спокойно, все мирно!
Она засыпала мгновенно, но только после того, как раздавался этот крик и до нее доносилось побрякивание ключей, а отблеск фонаря сторожа скользил по стене комнаты.
Все, кто приходил ночью к бассейну, были членами тайного братства нарушителей закона и похитителей удовольствия. Им приятно было предвкушать тот момент, когда гостиничный сторож появится на верхней ступеньке длинной лестницы. Они знали, что его голос все равно будет заглушаться шипением моря, знали и то, что он слишком ленив, чтобы спускаться вниз, а просто отключит свет, считая, что этого вполне достаточно, чтобы разогнать нарушителей. К тому же сторож полагал, что если заставит их плавать в темноте, а потом на ощупь искать дорогу из бассейна, это будет для них не наказанием, а дополнительным удовольствием.
В темноте еще сильнее ощущаются нежность ночи, пульсация жизни в мышцах, наслаждение от движения. Возникающее молчание становится молчанием заговора. В этот час каждый отбрасывает прочь цинизм и презрение и говорит так, словно явился из царства невинности, спасшегося от коррозии условностей.
Доктор обычно приходил в бассейн, оставляя свой врачебный саквояж у портье. Он делал вид, что забыл о том, что всем нужен, и теперь выкроил немного времени для удовольствия и досуга. Но Лилиана догадывалась, что он не перестает при этом ставить диагнозы. Казалось, он вообще не верит в то, что кто-то может не чувствовать боли, и не успокоится до тех пор, пока не ткнет пальцем в место ее средоточия.
Лилиана сидела в белом плетеном кресле, похожем на сплющенную арфу, и рассеянно играла белыми шнурами, как бы сочиняя песню.
Доктор посмотрел на нее и сказал:
— Никак не могу решить, какой из двух наркотиков вам нужен: для забвения или для запоминания?
Лилиана покинула арфоподобное кресло и соскользнула в бассейн, где тут же легла на спину, стараясь не шевелиться.
— Голконда — для забвения, и это именно то, что мне нужно, — сказала она, смеясь.
— Некоторые воспоминания застревают в теле, как осколки, — сказал доктор. — Чтобы избавиться от них, приходится делать операцию.
Она нырнула под воду, не желая его слушать, но потом приблизилась к тому месту, где он сидел, и сказала:
— Неужели я кажусь вам человеком с осколком в теле?
