Потом докторша собиралась, а мы сидели и почему-то даже не подгоняли её. Я смотрела только в окно, думая, каким образом пешком добраться сюда из части, и как сделать это возможно быстрее — и не понимала, за каким чёртом я думаю именно об этом. Тогда я стала смотреть на её пальцы, которые ловко собирали небогатые пожитки: она и сама допетрила, что мы не из тех, кто пригоняет фургон и грузчиков. У неё был только чемодан и небольшой саквояж — наверное, с какими-нибудь врачебными примочками.
За обратную дорогу я не сказала ей ни слова, да и не смотрела на неё. Я почему-то думала про то, какие у неё мягкие пальцы — и снова смотрела на дорогу.
Ведь шлёпать через весь Старый город за цветами не сегодня-завтра всё равно было больше некому…
Видно, это у меня в мозгах всё-таки не хватало либо винтика, либо шпунтика. Или мне надо было тогда прислушаться к совету Берц и завести себе бабу. От этого выкружился бы явный прок: пироги в дни увольнений, домашнее мясо в глиняных горшочках, вручную расписанных глазурью — такие продавались на базаре тоннами, — и чистое бельё, чинить которое самой у меня просто не поднималась рука. Поэтому оно метким броском легкомысленно зашвыривалось под койку, а потом выкидывалось в парко-хозяйственные дни, которые у нас были простой уборкой, только, ясное дело, с таким названием, чтоб мы не вздумали расслабляться. А уборка была, в свою очередь, неравномерным распределением мусора, так что под моей койкой нашлось бы место для чего угодно.
В день сразу после увольнения обед большей частью пропадал вхолостую. Я, конечно, наедала себе будку, пользуясь этой темой — и ещё знатную репу наедали хитрые местные собаки.
Конечно, мне не помешало бы ходить в Старый город чаще. Наше здание, построенное чёрт знает сколько веков назад, действовало угнетающе, как, наверное, и любое место, если торчать там безвылазно. Наверное, мне не помешало бы иметь какие-нибудь милые сердцу открытки, например, с выдавленными сердечками, или с ангелами — на память, и, может быть, даже какие-нибудь фотографии кроме тех двух, которые я заказала сама, просто так. Да и то: на них я стояла, аки столб, возле каких-то убогих комодов, художественно задрапированных чем-то вроде выцветшей скатерти, которая явно была старше моего дедушки. Можно было спорить на что угодно, что такие фотки имелись, как минимум, у нескольких поколений горожан. И ещё мне хотелось получать письма — если не от родных, то хоть от кого-то, кто мог и хотел их написать. Хотя бы иногда.
У меня не было ни писем, ни каких-нибудь своих, личных открыток на тумбочке, кроме тех, что стояли там уже больше года: открытка, которая была на мою долю на нынешнее Рождество, где-то затерялась, да и в госпитале мне точно было не до того.
Зато теперь под моей подушкой лежал простой листок в клеточку, вырванный из обычной ученической тетради, где было написано только одно слово: "Спасибо".
В тот день на обед давали борщ. Я больше всего любила борщ, и, пока повар не отвалил вместе с ключами и поварёшкой на другой этаж, я шла караулить его и просила ещё парочку порций.
А сегодня и день был — не день, и борщ был — не борщ, и вообще весь обед годился только на то, чтобы скормить его собакам.
Словно кто-то в качестве диверсии подсыпал туда неизвестной дряни, горькой, как таблетки или стиральный порошок.
Я сосредоточенно смотрела в тарелку, будто дыру хотела прожечь в фарфоре, и жевала капусту. Она накручивалась на ложку, потому что была длинная, словно макаронина. Мне казалось, что я и сама похожа на меланхоличную корову, которую не колышет ничего, кроме её чёртова клевера, а кто-то уже тыкал в мою сторону ложками и знаками показывал, что тарелка-то передо мной только одна.
— Ну как, чёрт подери, всем интересно, сколько жратвы в меня влезет?! — и словно вскипать внутри начал этот самый борщ. — Ну, на спор, честно, я схаваю котёл за один присест, не вру.
Около стены стоял кривоватый железный стол, на котором стопкой лежали подносы. Если бы туда поставили что-нибудь более существенное, он бы точно крякнул и завалился на бок. Я извлекла из-под него трёхлитровую банку — она хранилась тут с тех пор, когда у меня была привычка просить у повара налить её компотом целиком. Это было прошлым летом. Потом все каждые пять минут бегали пить воду из-под крана, а у меня был вкусный компот. Много вкусного компота.
Я прошлась с этой банкой, точно бродячий шарманщик со своей шапкой.
— Давайте — всё из ваших тарелок, не вопрос. Скидываемся для голодного края — кто больше? — передо мной упал с потолка кусок штукатурки и белой кляксой разлетелся по чистому полу, но я не обратила на него внимания. — Так как: есть пари или нет пари?
Я была готова орать с такой силой, что не только штукатурка, а и стёкла задрожали бы, да и повылетали к чертям собачьим, только никто не искал ссоры: сегодня был день увольнений.
Я пинком отправила банку под кривоногий стол — она со звоном шмякнулась там обо что-то, но не разбилась, — и вернулась к своей тарелке в единственном числе.
Меня бесило всё: луч солнца, который светил мне прямо в глаз, оранжевые капельки жира, пачкающие пальцы, столовая ложка, согнутая почему-то гораздо круче, чем полагалось…
— Ковальчик, — сзади неслышно подкралась Берц. Чёрт возьми, я порвать была готова человека, который будет подползать ко мне бесшумно, как привидение — ах, если б это была не Берц, ну если бы!
— Яблоко хочешь? — неожиданно спросила она и тут же протянула мне яблоко.
На этаже повисла тишина. Половина народу ушла в увольнение — а в Старом городе цвели каштаны, и белые душистые их свечки видны были за много километров…
Мы стояли с Берц возле открытого окна и грызли её яблоки — большие, привезённые откуда-то издалека в самый крупный городской магазин. На них были кругленькие наклейки с торговой маркой, мы сдирали их и лепили на стену снаружи. Солнце цеплялось уже за крыши домов, за высокие башенки и флюгеры на длинных шестах, а потом и вовсе стало опускаться куда-то за лес, который маячил далеко-далеко, на горизонте.
Давно улетел вниз огрызок, но неспокойно было у меня на сердце, словно скрёбся там некто невидимый под названием чуйка. Села на подоконник пчела — это была первая пчела, которую я видела в этом году. Быть может, ослеплённая закатным солнцем, она приняла шелушащийся от краски подоконник за что-то полезное, а может, просто устала с непривычки. Я покосилась было на Берц и подумала, не схватить ли пчелу за крылья. Тогда она точно встрепенётся и укусит — и я живо побегу вытаскивать иголкой жало и мазать палец йодом, или ещё какой-нибудь дрянью. Придёт боль, такая желанная, а из головы у меня сами собой подеваются куда-нибудь те мысли, что делали из меня варёную макаронину, размазанную по стеклу.
Где-то на улице затарахтел мотор, пчела улетела, а я поняла, что долбало мне по мозгам.
Всё это время, весь чёртов день я не прекращала думать про докторшу.
Почему, чёрт подери, почему я не могла занять свою башку чем угодно другим? И почему, чёрт подери, Берц взяла тогда с собой именно меня? Ведь не знай я сейчас, что к чему, не было бы сегодня этого тумана в голове, похожего на синюю гарь от двигателя вездехода, которой нанюхаешься и ходишь потом, словно чумной?
Она ведь была не с другой стороны? Но зато она была нейтралом, так?
Она не сама пришла к нам, её приволокли силком — хоть и не сказать, что она сопротивлялась, как львица.
Однако я слишком хорошо представляла, что, скорее всего, произойдёт, когда необходимость в ней минует. Пришлют врача, молодого и глупого, но имеющего погоны и хотя бы какое-нибудь захудалое званьице. А потом будут просто брызги крови на лопухах и на старинной стене снаружи, где-нибудь на задворках, куда её выведут, чтоб не пачкать пол и не смущать юные умы.
Но мне ведь всегда были параллельны такие штуки?
Мне ведь было фиолетово, разве нет?
…Фиолетовое солнце садилось в тучу, которая, откуда ни возьмись, выползла из-за леса. Берц куда-то подевалась, и я стояла у окна в одинаре, а внизу, к ступеням подъезда уже подтягивались из увольнения те, кто словил свою порцию кайфа в Старом городе.
— Разъетить твою мать! — звук, словно лопнула электрическая лампочка. Вишенка Риц в компании пятна и осколков, разлетевшихся по брусчатке на добрых несколько метров. — Твою дивизию, ну ты подумай, а! Что за день?!
Кто-то затормозил рядом, потом втянул носом воздух, присвистнул и включил вторую скорость. Риц с опаской оглянулась и исчезла следом. Пятно ещё десять минут назад точно называлось водкой или контрабандным спиртом. Но внизу было уже пусто, и отвечать за происхождение лужи и осколков остались только гордые гранитные львы…
Кто от бабы, кто от мужика — с домашними пирогами, и первой редиской с огородов, и подовым хлебом, завёрнутым в чистые полотенца… И, если бы борщ давали завтра, то половина того, что было положено всем нам по норме, точно досталась бы мне.
