Просто то, что ей было очень хорошо, как луне на небе.
Я перехватил ее ноги пониже колен и, подняв их на высоту, положил себе на плечи, сузив пещерку и расширив круг наслаждения. Теперь я бился в нее с громоподобными звуками, точно самолет, каждую секунду пробивающий звуковой барьер. Мои бедра превратились в смазанную бланжевую молнию, а ее рука скользнула к клитору, чтобы усилить подступающий оргазм. Казалось, я уже проваливался в нее вместе с яичками, но только усиливал темп, отчего девушка почти заплакала, вцепившись в одеяло крепкими кулачками. В ней что–то раздвинулось, прибавилось еще воды, и я стал проваливаться в нее, точно любил размякшую вату. Общая какофония звуков напоминала плач.
Я почувствовал судороги в мышцах живота, мой член взяли в тиски спазмирующие стенки влагалища и тогда, молниеносно вытащив свое орудие, как мушкетер шпагу, я приник к ее раскрасневшемуся и раскрытому, как бутон цветка, лону. Она успела протестующее застонать, но как только поняла, ЧТО я собрался делать, поперхнулась, и через влагалище у нее почти вылетело увеличившееся в размерах сердце. До оргазма оставалось несколько секунд и, превратив свой язык в вентилятор, я щедро вылизал эту вспотевшую, солено пахнувшую площадку. Язык вошел внутрь и вычистил спрятанные стенки влагалища, вырывая из ее нутра протяжный, скулящий вой. А затем я накинулся на клитор и сосал его так, как несколько минут, назад она посасывала мой член. Жадно, дотрагиваясь до него зубами. А освободившиеся пальцы, проникнув в напряженное и готовое выстрелить лоно наподобие шомпола, с умопомрачительной скоростью исчезали и вновь появлялись из ее влагалища.
Я заряжал пушку, вот–вот готовую выстрелить в звездное небо.
Я точно курсант, на скорость чистивший автомат. Только мое оружие стонало, двигалось и извивалось, стараясь поймать и укусить меня. Та же мысль пришла и мне в голову, и когда волна оргазма окончательно накрыла девушку, и клокотавшим фонтаном ударило из половых губ, я, сначала вобрав их в рот, не удержался и нежно, на пределе дозволенной мне чувственности, укусил их.
Будто сорвал розочку с кремового торта.
Это было единственное, что понравилось мне в неожиданном сексе.
В ее груди роились хрипы, а шикарная грудь, которой я уделил так мало внимания, застыла колом. Я провел по ней рукой, взывая ее к жизни и снимая напряжение. Объект моей сексуальной мысли по–прежнему бесстыдно раскинул ноги и я лег прямо на нее, проводя все еще твердым членом по остывающему и мокрому влагалищу.
Схватив зубами ее правый сосок и немного оттянув его лишь затем, чтобы с наслаждением его отпустить, я посмотрел ей в глаза.
— Милая зайка, — я почти сблеванув от этой фразы, — я очень, очень сильно тебя люблю.
Света, с размазанной от страсти косметикой, лежит подо мной как распаренная репа. Ее глаза, цвет которых я не решался определить и заглядывать за которые попросту боялся, вращались, как лототрон. Она, эта немного полненькая дура, думала, что счастлива. Естественно, предыдущие ее парни, обыкновенные гопники, никогда не делали с ней то, что скучая, проделал я. А тут, ночью в ее общажной комнате я проделал такое, о чем еще полгода можно будет рассказывать подружкам.
Она прошептала, пытаясь унять хрипы и последние волны отступающего оргазма:
— И я люблю тебя, котик. Безумно люблю!
Света с такой силой прижала мое хилое тельце к своей не в пример большей туше, что я почти захлебнулся в ее массивных грудях. Они, то били меня по ушам, то норовили выколоть глаза. Вновь это «то–то»! Я не зная, как спастись от этой мягкой смерти, попытался вырваться из душного ада, но Света приняла мои ужимки за второй раунд сексуальных утех и навалилась на меня с твердой уверенностью доставить мне еще большее удовольствие. Я был погребен под ней, точно турист под неожиданно обвалившимся Эверестом. Запах женских притираний, удушливый дезодорант и соль с ее кожи забили мне рот и нос.
А Света верещала, пытаясь вырвать мою душу через одно известное место:
— Котик, Славик! Это любовь с первого взгляда!
Я всеми силами пытался ускорить свой оргазм, лишь бы это чудовище не придумало новую сексуальную игру. После нынешней ночи у меня добавилось комплексов, и я укрепился в ненависти к женщинам.
* * *Иногда мы собираемся где–нибудь на краю центра. Маги, эзотерики, ауристы, видящие суть мира школьники, осилившие пол тома Кастанеды. Они называют себя одиночками, зрящими, иными, даже индиго. И никогда — дерьмом, обиженными, браком, попсой. Я бы назвал их пылью, потому что ветер перемен разбросает их по офисам, загсам и субкультурам. Они попутчики, трясущиеся в модном шизотерическом экспрессе. Они не по состоянию души такие, а по состоянию тела: дефектные, искалеченные собственной ленью.
Я редко видел среди людей повернутых и сумасшедших, особей со здоровой конституцией тела. Уродство делает изгоем. Изгой обречен на одиночество. Единственный с кем он может поговорить, и кто его поймет — он сам. Создавая себе собеседника в собственной голове, мы наделяем его своими идеальными характеристиками. Получается, говоря по–христиански: демон или ангел. Спасаясь от одиночества, мы намеренно раскалываем себя надвое. Или на магическое семь, и молим каждого, кому вручаем песчинку себя, чтобы он собрал нас воедино.
— Суть мира… в противостоянии света и тьмы…
И вот они стоят: худые и горбатые парни. В этой компании их никто не назовет уродами, нет. Горбун здесь — птица, сложившая крылья, тощий анарексик — сексуальный аскет с манящей худобой, кривозубый — смеющийся над стереотипами паяц. Мы специально выворачиваем все нормы и правила, набившие оскомину, чтобы почувствовать себя хоть где–то своими.
— Свет…. это всего лишь отсутствие тьмы…
Я пережил эти «философские» размышления лет в четырнадцать, мой уровень несоизмеримо выше примитивных рассуждений побитых одноклассниками школьников. Меня в этой среде считают главным сумасшедшим. Девушки шепчутся за моей спиной о природе безумных поступков моей сущности.
Чтобы поддерживать сложившийся образ я совершаю множество глупостей. Например, смастерив самодельную руну из сосновой деревяшки. На вопросы о том, что это, лишь таинственно улыбаюсь:
— Да так… одна вещица, аккумулятор удачи.
Я привел сюда Настя. Она легко, как ручей, влилась в компанию, часть которой уже знала. Она любит мою худобу, ипохондрию, сумасшествие. Теперь, не боявшись меня, чтобы я не сделал, даже скажи ей комплимент, она немедленно воспримет это, как тайный и полный сакрального смысла знак. Даже если мне всего лишь понравился синий локон, рассекающий ее глаз. Тогда на крыше, я специально соврал, что люблю синий цвет и имею голубую ауру.
Я незаметно смотрю на нее, предугадывая ее поведение. Она обижается на меня за то, что не знает, как я к ней отношусь. Сейчас она соединит кончики пальцев, пнет вечно виноватую землю носком гадов, посмотрит куда–нибудь влево, а затем, криво улыбнувшись и сбиваясь, вроде бы безразлично скажет:
— Я недавно прочитала Оруэлла… 1984…
Я без ума от этой книги, поэтому немедленно говорю:
— Ненавижу эту бесцветную книжонку.
Она обескуражена, сбита, пережевана. Заранее приготовленная фраза, которая предназначалась моему интересу, застряла в ее горле. Еще чуть–чуть и она задохнется. Я стучу словами ей по спине:
— Эта книга не стоит того, чтобы ее читать. А вот фильм отличный.
Хотя все с точностью наоборот. Чем больше я унижаю ее, тем сильнее она хочет видеть во всем скрытый подтекст. Завяжи я сейчас шнурок, Настя будет разгадывать этот маневр вплоть до вечера. Мне нравится сбивать с толку. Ее неуверенность выплескивает массу энергии, которая питает меня. Я пленил эту девушку, желающую мне помочь.
Ради развлечения я говорю ей:
— Я люблю тебя.
Все пульсирующее пространство вокруг втянулось в замолчавшие фигуры. Они напуганы, они боятся произнесенной мною фразы. Боятся, что это окажется правдой, что я неожиданно стану счастливым человеком. Поэтому на меня вешаются девушки: я не боюсь этих трех слов, этой дороги к счастью. Как жаль, что они не понимают, что для меня оно ничего не значит. Я вечно в пути на Истклан. Окружающие похожи на крепости с захлопнутыми ртами–воротами.
Чтобы не допустить какой–нибудь левой шутки–молнии, разряжающей воздух, произношу, подходя к ней:
— Я люблю тебя.
Она раздавлена, по ней проехал каток. Удивление посеяно, осталось вырезать коньком фигуриста на ее сердце пару положенных на бок восьмерок.
— Что? — переспрашивает она едва слышно.
Взгляд ее смотрит куда–то вниз и влево. Взгляд потерявшегося человека. Она верит, что я не мог ей соврать дважды. Один — вполне, но не два. И теперь она хочет услышать третье, заключительное подтверждение. Хочет услышать то, о чем я не сказал ей тогда на крыше. Настя из той когорты девушек, что любят злодеев. Через страдание к любви и прочее бла–бла–бла. Оттого мое туше протыкает ее насквозь.
