Часто заряжали дожди. Я ждал, когда они расстреляют меня холодной дробью, но они били серой влагой. Ливень был похож на тонкий, пропущенный через дуршлаг, насморк.
Как–то, рассматривая поднятый с земли умерший лист и находя в нем иссушенные вены наркомана, я почувствовал Настю. Противоположная сторона улицы скрадывала ее от меня, но и через поток машин чувствовалось, что она счастлива. Я видел ее сытую ауру без всякой гнили и червоточины. Цвет ночного неба, разукрашенного фиолетовым фломастером. За руку ее держал какой–то высокий человек, с зачехленным фаллосом гитары за спиной.
Мне просто нужна была хоть одна грубая фрейдистская ассоциация, чтобы остановить кровотечение, возникшее внутри легких, селезенки и печени. Зажмурив глаза, я медленно побрел через улицу, заставив себя сосредоточиться не на Насте, а на дорожном потоке. В голову неожиданно вломился образ Светы. Я видел ее с неделю назад, когда тщетно искал родственную душу, но нашел ее парней. Света курила и хохотала, опершись окороками о какую–то потасканную машину. Ее обнимали сразу два парня, на двоих ее как раз бы и хватило. Овощ, вернувшийся на грядку. Теплица с ней.
Я шел через проезжую часть и, отдавшись во власть неведомой силы, остановив внутренний диалог и всякое восприятие с миром, беспрепятственно перешел улицу в неположенном месте. Не загудел ни один клаксон.
Теперь я отчетливо видел ее, Настину, осеннюю, немного грустную со спины фигурку, с нахлобученной на нее фиолетовой дымкой. И следующий рядом прямоугольный спичечный коробок. Вокруг них кружился кусок целлофана и парочка, вместо того, чтобы сгнить под ним, весело смеялась и уворачивалась от этой прозрачной собачонки с ручками.
Я зло пошел следом за ними и мои шершавые каблуки с хрустом ломали нежные кленовые листочки, вскрикивающие в самый последний миг живо и протяжно, точно подстреленная птица. Редкие прохожие, похожие на размытые серые кляксы, исчезали из поля моего зрения прежде, чем я успевал их проклясть. Даже небо повернулось ко мне задом и прыснуло жидким поносом.
А они шли, ничуть не стесняясь холодной мороси, и я даже увидел ее язык, который сам не раз ласкал, игриво ловящий падающий капли. Запахнувшись в банальный черный плащ, необходимый для того, чтобы всякого идиота сделать произведением искусства, я, вскипая, шел за ними.
Чертовски обидно, когда никто не обращает внимания на твою внутреннюю боль. Чтобы это заметили, приходиться совершать дурацкие поступки. А пара шла, не обращая на меня ровно никакого внимания. И это жутко бесило меня. До колик, до сжатых в хруст кулаков. Как бы я не хорохорился, как не понимал простые истины самоконтроля, но такие люди как я, слабые, в чеховском футляре, ломаются, как спичка, когда к ним относятся свысока.
— Всё, стоп. Иначе я совершу убийство.
Я встал, как выкопанный. Они скрылись за локотком дома, и я физически ощутил, что именно сейчас Настя задумчиво оглянулась, растревоженная моей персоной, но все, что она смогла увидеть — это выросший напротив ее взгляда дом. Чем были заняты ее мозговые клетки? Может, смеясь в глаза своему другу или ощущая близкое музыкальное будущее, она с сожалением думала обо мне? Я почти уверен, что она считала меня закомплексованным дураком, которому можно и нужно помочь. Никто и никогда не понимал следствия, вытекающие из любой моей задумки. Я ведь не злодей, не извращенец. Я просто батут, подпрыгнув на котором, можно стать немного выше своего роста. И правда, кто из одураченных мною девушек, столкнувшись в жизни с каким–нибудь капризом, теперь опустит голову? О, нет! Им уже сделана бесплатная прививка моей скромной личностью, болезнь подавлена и выработан иммунитет. Что же осталось мне?
Вот этот вопрос имеет для меня извечный характер. Что остается мне, кроме зудящего чувства в груди и затылке? Кто даст мне ответ, зачем я живу? Или хотя бы намекнет. Ведь случайности не случайны… Ааа! К черту!
Я опустился напротив парикмахерской прямо в залиственную грязь. Грязь — это мое место силы, а так как мир захлебывается в ней, я всегда быстро нахожу свое пристанище. Холодная кирпичная кладка с чавканьем присосалась к моему выгнутому позвоночнику. Разумеется, ничего не чавкало и не присасывалось. Я просто украшал мозговой графикой скучный и логичный мир.
Моя склоненная голова, с черной верхушечкой, покорилась проклюнувшимся солнечным лучам. Стало тепло. По захолустной улице прокатилось колесо Сансары, и когда минул автомобиль, принявший на грудь солнечный удар, я понял, что живу в эпоху, в которой человек лишен права на подвиг, а пророк — трибуны. Я растворялся, как ледышка, в последних лучах уходящего на зимний покой солнца и думал о плохом. Думал о том, что я полностью распадусь на атомы и улечу с последними жухлыми листьями за горизонт, а потом выпаду сырым дождем. Я хотел пролежать всю зиму под снегом, а весной вскрыться талыми лужами. Желал летом истекать зноем, но лишь бы не быть человеком. Подальше от собственного сердца. Туда, где говорит Заратустра и куда путешествует ночь.
Осень текла по улицам, а промерзлая любовь застывала на проводах. Откуда–то издалека, как колокол зимним утром, донесся непонятный шум. С полминуты, почти погрузившись в анабиоз, я не мог сообразить, что это такое, но наконец–то различил человеческую речь.
Кто–то спрашивал меня.
Я поднял взгляд и увидел незнакомую девушку.
Она удивлено смотрела на меня и что–то говорила… говорила.
Прежде, чем я начал медленно пробуждаться от депрессии, сердце дало разуму новое обещание. Если я его не выполню, то снова придеться кое–что напомнить своему запястью.
Может, на этот раз у меня все получится, и я не струшу, наконец… Полюбить!
