— Да не тупой я, — сказал мистер Клоп. — Уединиться негде. — На что Эдди ухмыльнулся в сторону, в усы, сам себе. — А чего тебе уединяться? Девок портить?
Ответа не последовало.
Клоп возобновил беседу.
— Так вот оно как, вот как они, фермеры, нас обходят. Что тут скажешь? Как это так, неужто никто не сообразил, что вас, ребят, надо чуток подучить, особенно летом? Самые большие налоги ведь город платит. И вообще, какого хрена ты целыми днями торчишь тут, на лестнице? Почему это Карл, как я ни гляну, ошивается около Михайловичей — утро ли, день ли, ночь ли. Давай, слезай с этой поганой лестницы, Тейтельбаум, — завопил он. — Вот уроды! А клинекс в карман сунь. — Он шлепнул Эдди метлой. И отвернулся, нахмурился, задумался. — А ну брысь, засранцы, — буркнул он двум детишкам года по четыре.
И все же Клоп был человек участливый, серьезный человек. Через три дня он выдал Эдди ключи от кладовки дома 1436 — стратегически важного строения на углу.
— Давайте, изобретайте, — сказал Клоп. — Что мы, скотина какая? — И сказал, горд, мол, что может способствовать научным исследованиям. Столько мальчишек шатаются без дела, то и знай дурака валяют. Его собственный сын, Карл, аж весь зеленый стал, с утра до ночи играет под лестницей в покер со Шмуэлем, сыном раввина, янки в ермолке[15]. Так что Клоп умолял Эдди убедить Карла заняться чем-нибудь умственным, дельным. Мистер Клоп сказал, что сын науку очень уважает, его только направить надо — без матери ведь растет.
— Ну ладно, ладно. — Эдди только был рад. — Поможет мне рассчитать полет ракеты на Луну.
— На Луну? — переспросил мистер Клоп. И глянул из подвального окошка на клочок полуденного неба.
Перед настроенным на чудеса взором Эдди предстали вода, электричество, газ и куча водопроводных труб, и он был всему этому хозяин. Чего еще надо, чтобы оборудовать лабораторию? Думаете, Институт перспективных разработок или всякие секретные заведения с циклотронами начинали с большего? Все начинается с малого и убогого, но и развесистые дубы — согласно мифам, легендам и народным преданиям — вырастают из крохотных желудей.
Перво-наперво Эдди решил довести до ума тараканий сегрегатор. За стоимость материала плюс шесть процентов он протянул под плинтусами на местных кухнях слаботочные провода, которые тут же отправляли сообразительных тараканов назад, под линолеум. Током убивало упрямых болванов, которым, по Дарвину, было и не суждено выжить.
В этой работе ничего особо оригинального не было. Эдди и не собирался скрывать, что все лето думал о коровах и пастбищах, а также о колючей проволоке, и просто применил все, что вспомнилось, к специфическим условиям своей среды обитания.
— Какое-то хреновое лето получается, — сказал Карл, снимая таракана с провода. — Я про то, что надо немного и развлечься, а, Эдди? Куда было бы веселее, имейся у нас какой клуб.
— Повеселиться все хотят, — ответил Эдди.
— Да я не про веселье, — сказал Карл. — Можно и научный клуб. А то все ты да я… Сыт я по горло этой чушней. Давай позовем еще парней. Создадим организацию, а, Эдди?
— А что, мысль, — сказал Эдди, который хотел поскорее взяться за работу.
— Ну и здорово. Я тут придумал несколько названий. Как насчет «Впередидущие»?
— Отстой.
— Я хотел что-нибудь смешное… Знаешь, как на тех маленьких карточках. А это — «Ух-умники»?
— Обхохочешься.
Карл не настаивал.
— Ну ладно. Но надо бы еще людей.
— Двоих. — Эдди хмыкнул.
— Давай двоих. А как насчет девчонок, Эдди? Женщины, кстати, уже давно имеют право голосовать. Они и врачи тебе, и… Вот мадам Кюри, например… И другие есть.
— Карл, умоляю, угомонись. У нас осталось еще двадцать с гаком километров проводов. Мне надо кое-что обдумать.
Но Карл не унимался. Сказал, что любит, когда вокруг девчонки. Он при них бодрее и веселее. Становится жутко остроумным в их присутствии. Особенно в присутствии Риты Нисков и Стеллы Розенцвейг.
И он продолжал — описывал, в качестве примера, близняшек Шпиц: сверху они пышные, а бедра узкие, как у мальчишек. Разве Эдди не видел, как они в бассейне на Сеймур-стрит плавают на своих сиськах как на спасательных кругах?
А очаровашечка Стелла Розенцвейг — всего-то в десятом классе, а выглядит так, будто уже в Вассаре[16] учится. Танцуешь с ней, а тебя будто покалывает — она хоть и маленькая, но грудь ого-го!
Перед самым обедом Эдди полностью накрыла волна похоти. Чтобы удержать себя в руках, он холодно сказал:
— Нет и нет! Никаких девочек. По субботам пусть приходят потанцевать, пообниматься. Обустрой все тут. А по будням — чтобы духу их не было.
Однако разрешил наладить линию связи между Карлом и близняшками Шпиц, включив в члены клуба их брата Арнольда. Это был удачный и безопасный выбор. Арнольду нужен был закуток для занятий живописью. Он утверждал, что рано или поздно дневной свет исчезнет, а с ним — все мифы о северном свете. В этом темном подвале он основал школу художников — «Прорвавшие свет», они до сих пор трудятся на чердаке дома на Восточной Двадцать девятой улице, под двумя лампочками по двадцать пять ватт.
По рекомендации Карла утвердили и кандидатуру Шмуэля Клейна — он как раз был бы четвертым, но Эдди заявил, что никаких карт не потерпит. У Шмуэля было лицо человека, ничем не обремененного. Писал ли он книгу после школы? Нет-нет, отвечал он; сплетни множатся — правда одна.
Он был репортером жизни, а Эдди — путешественником в знания. На вопросы о будущем Шмуэль отвечал, что его, по-видимому, ждет череда грантов и под тяжким грузом стипендий он доберется до теплого местечка в рекламном деле, где будет востребована жалкая толика его способностей.
Были, разумеется, и другие — они ошивались поблизости, решив, что тут организуется бордель. Эдди смеялся и сетовал на то, что рынок пересыщен личными инициативами, не говоря уж о том, что у нынешних девиц никаких препон не осталось, вплоть до моральных.
Клуб потребовал от Эдди времени. На общественные дела уходили послеобеденные часы и выходные. Парни уговорили его проводить открытые собрания — чтобы родители девочек могли оценить цели и задачи предприятия. И Эдди говорил о «Дисперсии галактик и сохранении материи». Карл аплодировал дважды — энтузиазм его бил через край. Мистер Клоп выслушал, заинтересовался, спросил, чем может им помочь, и подключил их электросеть к счетчику миссис Горедински.
Эдди читал лекции и на политические темы, поскольку времена — для человека тонкого — были беспокойные. Из своей комнатенки полтора на два с половиной метра, которую он делил с Ициком Халбфунтом, отцовской обезьяной, Эдди, прежде, чем кто другой, почуял опасность, уже видел, как на небе проступают очертания грядущих бед.
— Кто же был врагом? — спрашивал он, пытаясь хоть как-то заинтересовать одноклубников историей. — Приморские народы? Троянцы? Римляне? Сарацины? Гунны? Русские? Африканские колонии, поганый пролетариат? Обладатели капиталов?
На вопросы он, что характерно, не отвечал. Оставлял их осваивать своими жалкими извилинами эти глобальные вопросы, а сам ускользал к Михайловичу выпить тоника с сельдереем.
Деньгами, заработанными на тараканьем сегрегаторе, он делился с остальными. Это стимулировало их интерес, и они уважительнее относились к его философскому подходу, так же как и клиенты, которым он внушал, что человек должен вмешиваться в дела природы ровно настолько, насколько это необходимо для добычи пропитания (выживания), а нарушение этого принципа есть главная трагедия, и такое случается даже в дикой природе.
Чтение и размышления о проблемах, выходящих за пределы физики и химии, привели его от работы над тараканьим сегрегатором к телефонной системе оповещения — для людей на пособии в радиусе десяти кварталов, а в конце концов и к знаменитому Глушителю войны, которым активно занимались все его новоиспеченные ассистенты, но сам Глушитель был плодом лишь его кропотливого труда.
— Эдди, Эдди, ты слишком много отвлекаешься не пойми на что, — сказал ему отец. — А мы как же?
— То есть ты? — ответил Эдди.
Разве мог он забыть про свои обязанности в зоопарке Тейтельбаума, зоомагазинчике, где в витрине спали три-четыре дворняги, присыпанные опилками? Внутри в ста галлонах воды плавали золотые рыбки, четыре канарейки распевали свое «фьюти-тьюти-фьют», и все ждали, когда он задаст им семян, мотыля да каши. Бедный Ицик Халбфунт, обезьяна, привезенная из Франции, из Парижа, он тоже ждал, грызя свой берет. Ицик очень походил на дядю мистера Тейтельбаума, умершего от еврейства в эпидемию 1940–1941 годов. По этой причине его нельзя было продать. И зря — считали все вокруг, — поскольку некий итальянец из местных готов был заплатить за обезьяну чуть ли не 45 долларов.
