Два раза они доставляли на дальнюю ферму жмых. Четыре рейса сделали в райцентр — возили пшеницу в «Заготзерно». А потом поездки на время прервались. Мухаммеджан подвернул ногу.
Это случилось утром в гараже. Костя крутил отполированную заводную ручку. Мухаммеджан в кабине орудовал подсосом, жал на педали и по-русски и по-казахски крыл пропадающую искру и проклятых фашистов, из-за которых приходится ездить с худым аккумулятором, его давно пора выбросить к свиньям собачьим! Мотор по-прежнему чихал и глох. Тогда Мухаммеджан выскочил из кабины — свечи хотел проверить — и растянулся на полу.
Костя помог ему подняться, но Мухаммеджан охнул и сел на подножку кабины. Рядом на цементном полу блестело пятно пролитой солярки. Идти он не мог. Пришлось на конюшне брать лошадь, везти Мухаммеджана в медпункт, а оттуда домой.
Через два дня, под вечер, Костя направился в сельсовет, забрать сегодняшнюю сводку, а утром прочесть ее в мехмастерских, где трактористы занимались, как они сами говорили, «керосиновым ремонтом»— разбирали мотор, промывали износившиеся детали, смазывали их и снова пускали в сборку. О новых запчастях не приходилось и мечтать.
Но только он свернул на площадь, как возле колхоз-ной конторы его окликнул Филипп Савельевич.
— Ну, хлопец, одна осталась надежда, что ты помогнешь. Я до тебя собрался. Видишь ты, уси колхозные, уси совхозные машины в разгоне. А требуется срочно человека одного доставить в райцентр. Мухаммеджан говорит, ты баранку в руках удержишь.
— Баранку-то удержу. А если что-нибудь с мотором в дороге? Пятьдесят же километров все-таки.
— И про то мы подумали. Мухаммеджан с тобой поедет. Уложим его, заодно врач и его ногу посмотрит. Сена в кузов придется накидать погуще. Больного же повезешь, тяжелого.
— А кого?
— Ты, верно, не знаешь. Он дней пяток как прибыл. Кузнецов Афонька. Фронтовик. В отпуск домой после лазарета. Пуля в груди, видишь, невынутая. Фершалка боится — к сердцу пуля подбирается. Отнекиваться тут неколы. Пошли, хлопец, на машинную конюшню.
И с этой минуты Косте уже некогда было предаваться сомнениям. Машина, как это ни странно, завелась почти сразу, и Костя заехал домой. Матери дома не оказалось, он оставил ей записку. Потом — на скотный двор за сеном.
Тася, «фершалка», готовая в дорогу, ждала у Кузнецовых дома. Совсем девчонка. Лицо у нее было обиженное. А может быть, это показалось из-за пухлых, прямо детских губ.
Пока он ходил к колодцу, чтобы долить воды в радиатор, Афанасия уложили в кузове, укрыли тулупом. Костя и взглянуть не успел, кого же он повезет. Мухаммеджан жил неподалеку, и для него тоже пришлось открывать борт. Нога распухла, ступить на нее он не мог и до машины прыгал, опираясь на плечо Филиппа.
— Только осторожно!— крикнула сверху Тася.
«Ну разве я сам бы догадался? Ни за что»,— ответил ей про себя Костя, поудобнее устраиваясь за рулем.
В кабине рядом сидела бледная молчаливая женщина — жена Афанасия. Костя вздохнул, словно перед тем, как нырнуть, выжал конус, отпустил ручкой тормоз, и полуторка неторопливо тронулась. Хорошо, хоть земля прихвачена морозом, так нигде не забуксуешь. Неяркие фары упорно отодвигали сплошную черную стену. Это еще что!.. На степной дороге всегда меньше неожиданностей, чем на горной, которая взбирается наверх петля за петлей, а если едешь по ущелью, то кажется, что дорога впереди безвыходно упирается в отвесную стену, и только доехав до стены, замечаешь следующий короткий отрезок.
Костя ехал не быстро, километров двадцать пять в час, еще и сбавлял скорость, когда появлялась выбоина или рытвина. У березового перелеска на дороге была раскопана глубокая яма, по краям узорчатые отпечатки колес. Тут в дожди засел колхозный «ЗИС», неесаловский, и безуспешно старался выбраться, пока не подъехали Мухаммеджан с Костей. Вон их след — немного в стороне.
Костя сбавил газ и объехал яму по траве. Иногда ему все же не удавалось сдержать машину на ухабе, и при неожиданном толчке женщина молча вздрагивала, словно это ей угрожала засевшая пуля. А Костя злобно стискивал зубы, плотней прижимался к спинке сиденья и крепче сжимал баранку.
Он не успевал думать об Афоне Кузнецове, которого даже не повидал в лицо, о кузнецовских. детях— они в Неесаловке, все, как на подбор, белоголовые,, испуганно жались к воротам, глядя, как трое, чужих мужиков несут их тятю к машине. У Кости одна была забота ;— следить, чтобы коварный ухаб не застиг врасплох, и он до боли в глазах всматривался, в дорогу.
Тросик спидометра был давно порван, а Костя еще не настолько чувствовал расстояние, чтобы на глаз определять много или мало они проехали. Ош хотел остановиться, спросить у Мужамеджанова, но вспомнил, как тот, говорят, что березовый перелесок у которого они выручили «ЗИC»,— эта как раз полпути
Когда впереди показались темные дома Костя далее же; поверил, что все обошлось, что пятьдесят километров позади и мотор ни разу не заглох... Больница — длинное бревенчатое здание — стоит на той улице, на которой Мухаммеджан сворачивал на склад «Заготзерио».
В селе дорога была куда хуже, чем в открытой степи, и машина еле ползла. Костя уперся фарами в, самые ворота. Убрал раз. Выключил, зажигание. Закрепил тормоз. Пальцы на руках у него занемели» и он даже не смог свернуть самокрутку.
Тася сразу спрыгнула и побежала в больницу — там светилось лишь одно окно, очевидно, в дежурке.
— Афоня...— позвала женщина.
— Тут я, не потерялся,— откликнулся он бодрым голосом.— Сходи, Нюра, узнай, скоро ли там...
Она ушла, а Мухаммеджан подозвал Костю.
— Молодес, товарищ шопыр,— похвалил он своего стажера.— Мотор — как знал, как на фронт работал...
За Мухаммеджаном пришла дюжая санитарка.
— А сейчас и за тобой, носилки только достанем на, кладовой,— обратилась она к невидимому Афанасию.— Определим в третью тебя палату.
— А всего-то их у вас сколько?— насмешливо спросил он.
— Да три и есть.
Костя включил фары, и в желтой полосе Мухаммеджан заковылял к воротам, опираясь на плечо женщины.
— Слышь, парень,— позвал его Афанасий,— залезай поблизке, сказать чего-то надо.
Костя с колеса поднялся и сел на борт.
— Не знаю я, чего тут со мной будет,— тихо сказал Афанасий.— А никому я доверить не могу, потому — проболтаются. И своей не могу... А ты у нас человек пришлый, тебе вроде нет расчету болтать. Ты сеструху моей Нюрки знаешь?
— Нет.
— Знаешь. Она Бабичевой Насти соседка, Катериной зовут.
— А-а... Ну, знаю.
— Так вот, на сносях она, последний месяц дохаживает. Я не могу ей сейчас про то, что знаю... Убило ее мужика, Николая ее... Он позднее меня призывался, однако в наш полк попал. Убило, под Клетской еще. Я не писал, думал — сами похоронку получат. А приехал — нет похоронки. Если и со мной что, скажешь Катерине. Опосля, как разродится. Понятно, не сразу, чтобы молоко не пропало. Не забудешь?
— Забуду?..
— Ну, не заробеешь?
— Н-нет,— сказал Костя.
— А я вот заробел... Ладно. Спасибо. А теперь слазь. А то моя сейчас вернется, начнет: «О чем это вы?..» У этих баб знаешь какой нюх!
Костя соскочил и только теперь сумел свернуть цигарку, долго чиркал кресалом, прежде чем трут затлел.
— Запали и мне,— попросил Афанасий.— А то фершалка не велит резко двигаться, дергаться, значит, не велела. Тут, верно, сено в кузове, но я осторожно, в ладони, как на фронте.
Костя невольно прикрыл свою самокрутку, и когда он затягивался, пальцы просвечивали красным.
Потом Костя не раз вспоминал во всех подробностях далекий алма-атинский день. Стоило ему захотеть, и он мог представить себе притихшие деревья на улицах, спадающих с гор, услышать шум незамерзающей речки неподалеку от их общежития... И все начиналось сначала.
Он пошел на почту. От Марины давно ничего не было, и ему не оставалось другого, как перечитывать ее старые письма. Марина работала в госпитале и жила в общежитии с девушками, такими же медсестрами и санитарками. «Костя! Костя, ты не представляешь! — писала она.— В одной палате для самых тяжелых лежит артиллерист без обеих рук и без обеих ног. Это не моя палата, там закреплены сестры с еще довоенным стажем. Но в мое дежурство ему надо было сделать укол. Что это было? Он не разговаривает ни с кем. А когда обход, твердит врачам одно и то же: «Отравите меня, отравите меня, отравите, сволочи!» И начинает страшно ругаться, когда врачи уходят».
Бедная Маринка... Главное — он бессилен ей помочь. У каждого в этой войне своя ноша, которую не переложишь на чужие плечи. Бот у Марины — госпиталь. И только один год прошел, а Игорь Смирнов... Он убит где-то на Кавказе. Это звучало укором ему, Косте,— вроде бы он бросил своих товарищей в минуту смертельной опасности. В такое время он вынужден сидеть в далеком тылу из-за проклятых очков, которые он таскает чуть ли не с первого класса!
