Мать педантично внушала мальчику: обидчивость — худший из пороков, выжигай из себя каленым железом! Раз Артем спросил ее про отца — обидчив ли он? Мать оглушительно хлопнула дверью и не пожелала спокойной ночи, как обычно.
В лесу стемнело, когда Жиганов вывел мальчика на поляну, хотя и влажную, но без талой воды. Артем догадался, почему проводник столь беспощадно спешил: удобней места для ночлега в темноте не найти. Пространство поляны сыро дымилось, дышало зимним холодом. Зримо догнивали валежины — испускали терпкий земляной запах. Словно лунный кратер поляну окаймляли скалистые гребни, заросшие сосновым подлеском. На более высоком гребне заманчиво чернела триангуляционная вышка, но у Артема едва хватило сил стянуть кеды с бесчувственных ног (в городе снег сошел, и он не взял сапоги). Мальчик представил себя бредущим босиком по раскаленной пустыне: все знаменитые географы умели лечиться самовнушением.
Сумрак леса жуткий, как колодец изнутри, возбудоражил фантазию мальчика. Он не умел отличать мох от лишайника, но что-то пепельно-зеленое, клочковатое обильными лохмами свисало со скал, подсвеченных костром. Вон та залитая водой квадратная яма, наверное, шурф золотоискателей. На скале дрожит тень от сосенки с юбочкой ветвей — вот-вот перерисуется в силуэт знакомой девочки.
Однажды эта девочка поцеловала Артема во сне. Утром мальчик не мог поднять глаз на мать. Пылко убеждал, как крепко любит он ее и ни за что на свете не бросит, став взрослым мужчиной. А на следующую ночь девочка снова явилась к нему — нашептывала с печальной укоризной: «Ты предал меня, предал меня…» Артем начал оправдываться, разбудил плачем мать, но про девочку ей уже не сказал. Солгал.
Мать никогда не покупала к Новому году настоящую елку и сына убеждала — варварский обычай! Ставили разборную, пластмассовую. Сейчас же Артем с чувством, близким к ужасу, вслушивался, как великан сопит от азарта — рубит сосны детского роста.
Жиганов выносил из тьмы охапки лапника и стелил из них постель. Напряженное молчание мальчика он истолковал по-своему.
— Эй, страшок напал?
— Прохор Андреевич, скажите только честно: неужели каждый-каждый охотник рубит по столько деревцев?
— Хе-хе, паря, на деляну тебя — разучишься жалеть… Чай, не купленные рублю. Застудишь почки на сырой земле — кому тогда нужен с честностью? Знаю я человечью породу…
Артем основательно подумал, твердо ответил:
— Рубите, пожалуйста, для себя. Я переночую на сухих сучьях. У меня крепкое здоровье, я стометровку бегаю быстрее всех в классе!
— Дело хозяйское. Тоже не уважаю, когда силком… — степенно согласился великан. — После ужина напластаешь сучьев, а пока уважь старика — испробуй перину!
Артем благодарно улыбнулся и сел на пышную хвойную постель. Ледяные пятки обратил к огню. Жиганов ненароком накинул ему на плечи свою телогрейку. Вынул из берестяного пестеря газетный сверток, спросил с почтением без тени улыбки.
— Есть будем как: в пай или по углам?
Артем сглотнул слюну.
— Пожалуйста, не обращайте на меня внимания, я не хочу.
— Ежели святым духом сыт, ладно… Наше дело предложить — ваше отказаться…
— Я надеялся в деревне закупить провиант, в магазине оче-е-ередь за дрожжами — десять раз кольцом…
— О, и я о том! Не люблю голытьбу! — разделил Жиганов содержимое свертка на равные части. — Жевани яичко, пофорсил и будя. Соседку спрашиваю: раз я такой-сякой, зачем к такому-сякому прешься за масличком и медом? И начнет нудить: «Разучились держать скотину. Ты, Прохор Андреевич, после войны лес не валил — особняком норовил, охотствовал, а мы обезручились. Отламываются рученьки…» — Пьянствовать, сплетничать, воровать — не отламываются! Надо ить пошло, овцу со двора не выпусти…
Артем вспомнил злые слова о тайге продавщицы Елены: «Не дорубят никак окаянную…» Сейчас великан начнет ругать и седую продавщицу, и хилого сына Гошу…
Но Жиганов сдул с чая хвоинки и пепел, подал кружку мальчику.
— Стало быть, для деда токовище? Обещать не буду, не стало птицы. Деда как кличут?
— Моего дедушку зовут Проклом, — сдержанно ответил мальчик.
— О, на пэ, как меня. Сколь лет ему?
— В ноябре исполнится шестьдесят пять.
— Ай, врешь, поди, Гошка подучил? И я ноябрьский, шестьдесят шесть стукнет! Девятого ноября, нет? — доверчиво спросил великан.
— Угадали, девятого! — солгал Артем с легким сердцем. Стыдно разочаровывать хорошего человека…
— Це дела-а-а… Здесь у деда не болит? — Жиганов ткнул пальцем в голень левой ноги.
— У него осколок тут, он даже прихрамывает в дождливую погоду… — снова обманул Артем (дед прихрамывал на правую ногу, и осколок застрял в бедре).
Великан торопливо закатал кальсонину выше колена. Артем поежился, пожалел, что солгал: от колена до пальцев ногу обезображивал лоснящийся рубец ожога.
— Корову вывел с пожара — у беженки… Шесть ртов, куда ей без коровы, в петлю разве? Ай-я-яй, совсем братки мы с ним. Кем батька работает?
— Он не живет с нами, — уклонился Артем от ответа.
— Дед по матери?
— Нет, папкин папа. Он ослеп, и мама привезла его из деревни к нам в город. Заставила меня написать об этом папке…
— Врешь, врешь… — тихо, как заклинание, повторил великан. — Батька бросил вас, и она свекра-слепца приютила? Не верю… Может, сберкнижка у него?
Мальчик ответил не сразу.
— Я правильно понял вопрос… У дедушки нет сберкнижки. Мама занимала пятьсот рублей — возила дедушку в Москву к глазным врачам. Об этом она тоже велела написать папке — пусть знает наших!
— Це дела-а-а-а… Пишет батька?
— Мама запретила, плохо его помню. Адреса у него нет, мы живем в новой квартире. Привезли дедушку из деревни, и через год нам дали двухкомнатную квартиру. Дедушка — инвалид, ему нужна отдельная комната.
— Це дела-а-а… И ты, язви тя в душу, ради деда утек из дома? Что ж, он — охотник?
— Нет, кузнец. Он говорит: чтобы не оглохнуть, надо обязательно слушать глухарей. Пока жил в деревне, мы с мамой приезжали весной, и он водил нас на токовище — слушали песню…
Оба надолго замолчали, каждый по своей причине. Артем надел шерстяные носки, высохшие кеды. Затолкал ноги в рюкзак и лег лицом к огню. Вспомнил о границе между Азией и Европой (для уютных минут перед сном всегда имел в запасе приятные мысли). Кто ее придумал и зачем, если нет колючей проволоки и распаханной полосы?
По дороге сюда он два раза заметил в чаще покосившиеся обомшелые столбы с фанерным указателем «Азия — Европа». Что за человек установил эти столбы и как определил нужное место? Почему не левее на километр или правее? И через километр и через десять те же самые ели, буреломины с комьями земли на корнях, россыпи студеных валунов, талая вода, дряхлые сугробы, сороки, муравейники, развороченные голодным медведем, оставленные им кучи — следы поноса, брусника на скалах… Тайга, тайга снилась Артему!
Жиганов развел возле ног мальчика костер-нодью (по молодости и губят ноги). Плотней укутал его телогрейкой.
— Стало быть, песней прикупил вас с матушкой… Я ведь сынов своих тоже сызмальства таскал на глухарей. Кадушками их солили…
Показалось Артему, будто он и вообще не спал. По-прежнему горел костер, лишь золы добавилось, по-прежнему ночь, жутковато, а спросонья еще и очень холодно.
Они обогнули дикий гребень, на котором смутно чернела вышка, и пошли сквозь чащобный сосновый молодняк, потом среди редких колоннадных сосен — вверх по склону, и уж восток стал багровым за их спинами, а они все вверх, вверх… Туда, где на уступах скал вдосталь прошлогодней брусники, а еще мелкая птичья галька, а еще сочная хвоя на сосенках-перволетках… А кто вообще знает, где и отчего рождается песня? Жиганов тихо матюкнулся…
Он сознавал здравым разумом: «Чушь, конечно, не за птичье бурухтанье приютила невестка свекра-слепца… Попросту фарт подвалил мужику на старости лет: невестка — золото, ну и пацаненок, ясно дело, в матку… Коль откровенничать, как на духу, да мог ли он и помыслить, что сыны передерутся между собой, лишь бы не платить алименты родному отцу? И какие-то плюгавые выросли, ни один не вымахал в его рост. Кровь жены перебила детям стать, сильней оказалась… Может, и впрямь сглупил в свое время — не женился на Ленке Анфаловой? Она, колдунья, и мстит за то, Гошку-кутенка прибрала к рукам… Но ведь и у слепца сын хорош кобелина: уйти от этакой жалостливой бабы, пацаненочка предать… Сам, подлец, поди, не сиротствовал после войны… Остричь мужское добро прямо ножницами — эйх, побесится! На коленях елозить будет — примите обратно в семью, ан, нет — дулю тебе!»
Великана грела мысль о том, что отец мальчика еще хуже его сыновей…
После первых вздыбленных складок склон потянулся полого, путники вышли на обширное плато. В карликовых елях затрещал зверь, в темноте невидимый, крупный, очевидно. У Прохора Жиганова комок подкатил к горлу: мальчик цепко ухватился за его ладонь, давно равнодушную к порезам и ожогам.
