Егерь неожиданно зло прикрикнул на взбудораженного пса. Топаз заскулил от незаслуженной обиды, выбрался на лыжню за моей спиной, и до самой Дегтярки меня сопровождало его горячее дыхание. Причем, стоило ускорить шаг, чтобы настичь Михайловича, как пес начинал предупредительно рычать. Я заметил: егерь не терпит молчащего ходока за своей спиной. Он или пропускал меня вперед — тропить лыжню, и тогда сам тяжело молчал за моей спиной, либо же, вроде как от скуки, постоянно переговаривался со мной, если я отставал.
Дегтярка оказалась заброшенной деревней. Собственно, следовало догадаться еще раньше — по названию: жители занимались когда-то перегонкой дегтя. Под сугробами угадывалось русло ручья. Вдоль него сиротело несколько срубов без окон и крыш. На одном торчали целые стропила. Вот, должно быть, счастье на всю жизнь — подглядеть, как гибкие кошки прыгают по этим сказочным развалинам…
Однако Топаз бестолково вилял хвостом и поглядывал на хозяина.
— Порожня-я-як… — сказал егерь, не то досадуя, не то радуясь пустым капканам. Экзотичные развалины разом обесценились в моих глазах. Мало их, деревень, догнивает по всему Уралу! Нашел сказку…
Назад к кордону возвращались без спешки, с частыми остановками. Я постоянно ловил на себе пытливый взгляд егеря. Александр Михайлович насвистывал романсы, пил кофе из термоса. Было теперь время и для съемок ослепительного кораллового леса, но пыл пропал, и я ни разу не вынул из кофра фотоаппарат.
К полудню мы пересекли свою утреннюю лыжню.
— Замерз? Может, до избы проскочим — пропустим по маленькой? Согреешься, и проверим последний? — участливо спросил егерь.
— Как хотите, без разницы…
— Все равно, говоришь?
Он постоял, раздумывая, резко свернул с лыжни.
«Обиделся?» — равнодушно подумал я.
Тем временем собака вырвалась далеко вперед и огласила лес безудержным злобным лаем. Егерь секундно замер, тотчас пригнулся. Хватко сдернул с плеча ружье, перекинул его из руки в руку и обратно и, держа стволами вверх, забалансировал им, спускаясь по крутому склону оврага. Отчетливо стало слышно шуршание потекшего вдоль склона снега. Я устремился за ним — впился глазами в его спину, пытаясь по напрягшейся фигуре предугадать, что сейчас произойдет. Руки-автоматы открыли кофр, вынули «Киев», поставили нужную диафрагму и выдержку…
На дне оврага, среди валунов, в вырытой в снегу яме лежала рысь. Лежала неподвижно, как околевшая, уже присыпанная снегом дворняжка. Бросился в глаза нарост красного льда на перебитой капканом задней лапе. Сквозь палевый мех выпирали ребра.
Егерь выстрелил в воздух. Рысь шевельнула кисточками ушей, зевнула с сонной ленцой и снова смежила веки. Я поразился: какие у нее на верхней челюсти между клыков сахарные младенческие зубки! Точь-в-точь такие резались в семь месяцев у моего сына. Помню, у жены слезы от боли выступали на глазах, если ему не хватало молока и он требовательно прикусывал грудь.
— Зубы у нее, — прошептал я, — видел зубы у нее?
Егерь недоуменно, беспомощно как-то взглянул на меня.
— По тому первому снежку… Я ж не верил, что попадется… охотку срывал… По первачу они сторожкие…
Уже потом, возвращаясь в город, я ломал голову: сколько дней она голодала и как, должно быть, металась в капкане, чтобы не закоченеть…
— Яму рыла недавно — смерть почуяла. Умирать как попало зверь не станет… — надтреснутым голосом молвил егерь.
Он вдруг сощурил на меня свои выпуклые льдистые глаза и медлительно протянул ружье.
— Ну. Ну-у-у-у… — вкрадчиво повторил он через минуту. — А ты как хотел? Жизнь прожить и птахи не сгубить? Плати-и-и, спорщик… Да не в лопатку, шкуру испортишь.
Я уткнул ружье в размытое палевое пятно и нажал сразу оба курка. Прикладом меня сбило с ног. Я барахтался в глубоком снегу, пытаясь опереться лыжей о рысь и встать. Рысь конвульсивно сучила свободной от капкана задней лапой, слабо взметывая снег. Лайка с урчанием вцепилась в теплое горло извечного собачьего врага. Я было потянулся к шапке, но Александр Михайлович тихо похлопал меня по руке. Мол, не дури, простудишься…
Все-таки поразительная у него память. Во время нашего знакомства в поселковом магазине я вскользь обмолвился, что ни разу в жизни не стрелял по живому существу, даже в детстве из поджига по воробьям. Запомнил…
Артем Балакин ехал из родного города в глухой край записать на магнитофон для деда, как токуют глухари.
В купе он сразу залез на верхнюю полку, закрыл уши ладонями — создал себе тихий мир. Смотрел и смотрел на незнакомые места, в которых побывает, став взрослым, то есть свободным. Мальчик впервые путешествовал один, без матери. Поезд плутал в сырых лесах, на полустанках исхудалые коровы щипали горькие подснежники. Стремительно наплыл обелиск «Азия — Европа», Артем приник лицом к окну, но не успел разглядеть границы между континентами.
Контролеры, их мальчик ждал, не появились до самого Златоуста, и он сокрушенно корил себя за взятый билет. Было ему двенадцать лет, денег на поездку скопил от школьных завтраков, а портативный магнитофон на три дня выпросил у одноклассника.
В Златоусте Артем узнал, что автобусы до деревни Веселухи не ходят, паводок на реке Ай расшатал ветхий мост. Однако не за тем будущий мужчина целый месяц готовился к путешествию, чтобы из-за ничтожных двадцати километров отказаться от цели, — пешком так пешком!
Он шагал по дороге и сочувствовал пластам дряхлого снега в окрестных ельниках, жгучее майское солнце испаряло пот и с его лица. Зеленый змеевик в щебне по обочинам он принимал за малахит, отчего рюкзак тяжелел и тяжелел. Косяки гольянов, снующих над грязным брюхом затонувшей льдины, счел за легендарных хариусов. От мелькания рыб закружило голову, ослабели ноги. Тогда Артем поел на берегу Ая, сразу испытал прилив сил и поверил, что консервы не зря названы «завтрак туриста».
Пустую банку, клочья газеты прилежно закопал, как учила мать, — пусть незнакомый путник тоже испытает радость первопроходца! Потом с опаской зашел на мост. Настил под ногами вздрагивал: река ревела, тащила бревна с верховий, и те на скорости таранили опоры моста — щепки рикошетили о перила. Блеснула кровью и упала в пену умирать раздавленная рыбина. Мириады брызг зажгли радугу, пахнуло свежим снегом. Артем с воплем радости сделал сальто в воздухе, он впервые видел вольную реку, а не болото в гранитных берегах.
Юркое бревно торпедой выбило валун из опоры, еще один, опора просела, мост затрещал. Удар от скорости зависит! — озарило Артема. Он придирчиво осмотрел сухие кулаки, вспомнил об отце. Отца, наверное, труднее обмануть, чем мать, уж отец не отпустил бы его одного в опасное путешествие…
Сразу за мостом мальчик повстречал шесть девушек-туристок. Им надоела жизнь бродяг, и они возвращались домой — учиться на медсестер. Красивые медсестры заклеили ему мозоль на пятке, охотно отдали свою карту, пилу, тяжелый топор. Предложили переписываться. Артем густо покраснел, сочинения на вольную тему он писал с ошибками.
Как объяснили девушки, слева от дороги холмятся увалы Уралтау. Сердце путешественника обмерло, он читал: водораздельный Уралтау не просто тянется с севера на юг, а делит материк на Азию и Европу! Готовый душой к открытиям, Артем жадно вглядывался в березовые склоны. Почка на березах, каждая в отдельности незримая, окрашивала увалы сплошной лиловой дымкой. Из малого неуловимо рождалось большое, это поразило Артема.
С правой стороны дорогу теснила поднебесная цепь Уреньги. На вырубках по склонам лесорубы сжигали сучья, молочно-белый от свежей хвои дым широким веером расползался к дороге — будоражил воображение ароматом охотничьего костра. Артем вспомнил, что у него нет собаки и всего один друг. Скучно водить дружбу с одноклассниками, если у тех не сходят с языка рассказы про отцов.
Дорога круто приняла вверх на седловину, которая заслоняла собою обзор местности. Артем не сбавил шаг, как следовало, а побежал, обливаясь едким потом. Рюкзак с камнями мотал мальчика из стороны в сторону. Он порвал кед, расшиб колено — неизвестная страна за седловиной ждала его… Далекий самолет оставил в небе след, и снова стало тихо в лесах, только сердце стучало. И в этой тишине из-за седловины внезапно вырос хребет ошеломительной высоты, за ним проступали и вовсе гигантские кряжи с девственными снегами по склонам. С каждым шагом страна для Артема становилась шире и шире…
Объятый восторгом, он настрочил и наколол на сук незнакомому путнику записку с домашним адресом и приглашением в гости. Запел захлебывающимся голосом любимую песню деда:
— Мы кузнецы, и дух наш молод…
Во время привала мальчика догнала телега с мешками, от них исходил хлебный дух. Парень-возница в шляпе с неоторванной этикеткой спросил озабоченно.
