— Есть?
Папаша показал в море. Возле Ларисы Аркадьевны что-то плескало.
— Держи ее, а то уплывет!
Она нагнулась и достала из воды дергающуюся утку. Мы с Гаврилычем поздравляли стрелка, когда услышали, что там что-то происходит: какая-то возня, крики.
— Отдай! — кричала Анна. — Отдай мне, отдай! Отдай, сволочь! — Она что-то вырывала у Ларисы Аркадьевны.
Папаша побежал, но опоздал: Анна толкнула, и Лариса Аркадьевна села прямо в воду, Анна стала бить ее уткой. Папаша поймал ее за руку, повел к машине, а она кричала сквозь слезы:
— Ненавижу, убью, ненавижу!
Девочки помогли Ларисе Аркадьевне. Она им что-то говорила, показывала юбку, стала искать свои туфли, которые бросила где-то в песке, когда пошла трогать водичку, — как знала, что придется искупаться. Папаша посадил Анну в машину к Гаврилычу. Тот неожиданно засуетился:
— Девочки!—позвал он. — Девочки, по местам!
Папаша осматривался, не забыли ли чего: шаль, шарф, какая-то корзина, ружье, — я все подобрал, сложил к нам.
— Держи! — он бросил мне ключи, а когда все они набились к Гаврилычу, крикнул: — Отвезешь Ларису Аркадьевну.
Где она была, я не видел. Зажглись малиновые габариты, они поехали. Поехали.
— Я? А чего это — я? Эй, эй!
Но они и не оглянулись. Я видел за стеклом их затылки.
Она теперь смеется: «Никогда не предполагала, что кто-нибудь станет так огорчаться, оставшись со мной вдвоем».
Так оно и было. Когда я услышал, что они свернули к Таллиннскому шоссе, то от досады никак не мог завести машину. «Ну же, ну же, ну! Вот — скотина!» — даже забыл открыть ей. Спереди у меня было навалено барахло, а сзади ручку заедает, но она как-то сумела сама, влезла на заднее сиденье и уже устраивалась там с мокрой юбкой — во все стороны сыпался песок, а я все крутил стартер и дергал заслонку. Потом чуть не застряли. Поехали. Хорошо, что дорога была пустая, а то мы выскочили на асфальт, как черт из банки, задом, без света, безо всего, и погнали к «Маяку», к почте, — я не знал, куда ее везти, и, когда она тронула меня: «Здесь — направо, пожалуйста», — послушно включил мигалку. Потом она сказала: «Теперь — налево», — и мы приехали.
На пустой веранде горела зеленая лампа, все было настежь. «Коню понятно, зачем они меня оставили. Но — ничего: сейчас я быстренько все закрою, соберусь и поеду. Догоню. Куда они от меня денутся?
А она? — подумал я. — Она, наверно, что-нибудь забыла».
«Надо же было тебя утешить, ты был так расстроен», — говорит она.
Нет, не так. Я теперь знаю. Она тогда сразу спросила: «Где его комната?» — а я не сообразил — бегал, искал чего-то, кажется, ключи, носки, сумку свою красную: «Вот, — говорю, — пожалуйста». Я же не думал, и потом: у нас так не принято, это — его комната, она открывается только когда он приезжает, ключ, правда, всегда торчит. Мне было не до нее: ключи, носки, газ выключить, окна закрыть, а времени в обрез. Чашки, рюмки, корзинки, горжетки, вуалетки — это пусть они сами убирают. Мое дело: газ, водопровод, электричество, пожарная безопасность.
Через минуту она выкинула оттуда за дверь свои шмотки. «Эй, эй!» — а она изнутри сказала: «Принесите мне спирту, если есть. Развесьте, пожалуйста, это все у камина». Поверх я увидел белые трусы в песке и тине.
Ком мокрой одежды был теплый, и этот запах, нет, не запах, а будто ветер тянет с той стороны, оттуда, где была лодка и перевозчик с его песнями, где ее обычно сажали между нами на банку, чтобы мы с Папашей не перевернули и не потопили всю компанию на середине реки.
«Вот и догнал», — подумал я.
«А тогда, что ты тогда про меня подумал?» — спрашивает она.
Тогда? Когда я принес спирт, она лежала вся голая кверху задом. «Разотрите мне спинку. Много не лейте!» Мне даже не пришло в голову сесть: «Спинку?..» — вряд ли я когда-нибудь делал что-то подобное. «Спинку…»
«Это — верное средство, — говорила она в подушку, — согласитесь, сейчас не время купаться — я не собираюсь проболеть свой отпуск из-за психопаток, из-за того, что у кого-то не все дома».
Мне, конечно, было неловко за Анну, которая выкинула такую штуку, и перед Анной вроде неловко за то, что я тут глажу по «спинке» Ларису Аркадьевну, хотя я даже не думал, почему это все произошло, — я думал, как мне быть джентльменом.
«Да, я это почувствовала, — смеется она, — ты очень старался быть джентльменом. А про меня, что ты тогда про меня подумал?»
Она говорила, что не хотела никого видеть, что специально никому не сказала, куда поедет, — хотелось элементарного покоя, а тут все, оказывается, с ума посходили… И тому подобное. Уже не помню, не слушал: эта страна, открывшаяся мне с птичьего полета, покоряла. «Мать честная! — думал я. — Вот здорово! Спинка…» — мне было приятно, что я могу ей помочь.
Он мне как-то говорил про то, что каждый воображает себя врачом. Ей-богу, у меня в мыслях ничего не было, а она вдруг перевернулась и поймала за руку: «Погаси, — сказала она с закрытыми глазами, — погаси, иди ко мне», — и, едва я дотянулся до выключателя, обожгла щекой.
«Нет, скажи, что ты про меня подумал? — спрашивает она. — Скажи: ты подумал, что я — бэ?»
Бэ? Какое «бэ»? Нет такого слова, и тогда уже не было. У меня в голове было слово «александра»: «Александра — Александра, Александра — Александра, Александра — Александра!» — оно было главным, как команда или припев, я чувствовал, что это там, впереди. Перед глазами прыгали в пыльной перспективе мятые водостоки, карнизы, фасады. Я чувствовал, что она меня торопит, но улица была длинная-длинная. «Александра — Александра, Александра — Александра», — распевал я на бегу, пока вдруг не вырвалось наружу сквозь зубы другое — «женщина». Я упал, будто подвернул лодыжку, и зарылся — не знал, куда деться, мне было жутко стыдно: какое гадкое слово! откуда?
Я, как сейчас, помню странное ощущение: будто лежу на спине, и ослепительный жар ровно и безжалостно палит тело, сушит мое вещество, и я не могу укрыться, потому что кругом пустыня — камень и пыль, и я искалечен железом, но знаю, что там, у меня за головой, где-то неизмеримо далеко, великая горная страна — скалы, пропасти, синие леса, откуда начинаются реки.
А на самом деле я лежал носом в подушку, унизительно приклеившийся к простыне. Краем глаза видел квадрат окна — чистую прозрачную темень, — это успокаивало. «Ну, а что случилось? — думал я. — Что тут такого? Она может понять, что оно само появилось, будто кто-то сказал, а я повторил, обезьяна, — казалось, что я ее страшно обидел этим и тем, что повел себя как скотина, чем и оттолкнул. Иначе почему она ушла?
«Черт, что за жизнь!» — вздохнул я и пошел вниз возиться с камином. Там все прогорело, но от углей был жар. Я не мог понять, зачем ей понадобилось все это устраивать? За стенкой пищал душ — она там отмывалась: «Да, от меня». Потому что песок сам осыпался, песок и тина остались в папашиной койке. «Видно, она решила, что я деревянный?» — я шуровал кочергой. Рядом на стульях висели ее шмотки: юбка высохла, свитер еще тяжелый; от него шел пар, пахло заливом вперемешку с ее одеждой. Она, когда пошла мыться, повернулась и сказала от двери: «Вы очень похожи». Что она хотела этим сказать? Чем? Впрочем, ладно, это уже все равно. По волосам не плачут.
Я открыл какую-то книжку, первую попавшуюся:
«…Сокрушенный могучим ее бытием. С красоты начинается ужас».
Запах одежды мешал сосредоточиться. Точно: будто тянет с той стороны.
«…Каждый ангел ужасен, — читал я, — стало быть, лучше сдержаться и вновь проглотить свой призывный, темный свой плач».
Я рассмеялся и вспомнил: он как-то сказал, что не следует каждые пять минут лазить на крышу, что надо только прикидывать, как мы выглядим сверху, то есть надо помнить, что есть такой ракурс. Мне нравилось то, что я сейчас читал:
«Ах! В ком нуждаться мы смеем?
Нет, не в ангелах, но и не в людях».
Пришлось отодвинуться — славный камин устроил Гаврилыч. Пламя убегало в трубу бело и бесшумно — это потому, что дрова березовые: они не стреляют, зато там, над домом, — целый фейерверк и прозрачный дым, который все выше и выше. «Господи, какая… Какие неожиданные переживания!»
«И уже замечают смышленые звери подчас,
что нам не так уж уютно
в мире значений и знаков».
Золотые слова!
Я слышал, что вода все бежит, стекает. Там, в подвале под ванной, целая система со всякими чертовинами для отопления, но ее же надо включать, — сама-то она не нагреется: «Значит, что? Значит, она все-таки простудится».
Теперь я знаю, что она может просто так закрыться в ванной на час, а тогда я не знал, тогда я навалил в огонь кучу дров и орудовал кочергой, чтобы они все равномерно горели, чтобы ей было тепло, когда она выйдет, — она там, наверно, уже посинела. Я все придумывал: как бы это ей сказать про то, что «не в ангелах, но и не в людях». Я снова взял книжку:
«Нам остается, быть может…»
