— Не загноился?
— Нет.
На другие вопросы у Костика фантазии не хватило. Так и сидели, едва касаясь друг друга, и каждое прикосновение отзывалось в обоих, как эхо.
— Товарищи! Надо выпить! — Димка: уверенно распоряжался за столом. — Нельзя останавливаться на достигнутом.
— А давайте — за кого пьём, пусть стишок рассказывает, или песенку поёт! — сказала Настя.
— Желание именинницы — закон! Сейчас! — и Димка поднялся, и выпорхнул из комнаты.
И он вернулся через некоторое время, неся гитару. Красивую, большую, недешёвую гитару.
Тут уж не только Раискино сердце дрогнуло.
— За Димку!
— За Димку!
Димка тронул струны гитары, и запел приятным голосом. Песня была о любви. Неизвестная песня, откровенная и красивая.
Видно было, что Димка привык ко всеобщему вниманию, и к лидерству за столом — привык. Наверное, к лидерству — не только за столом.
Красив был Димка! И играл он хорошо, уверенно перебирая струны.
Сначала Димка смотрел в сторону Раиски, которая раскраснелась, ну, уж извините за сравнение — как роза.
Потом Димка перевёл томный взгляд на Ипатьеву, затем, очень быстро — на Макарову. Затем — на Настю.
Настя сидела, глаза прикрыв, и Димкиного взгляда не заметила.
И тогда Димка остановил свой взгляд на Поливиной, которая сидела в обнимку с мужем.
Хороша была Поливина, ух, хороша! Не девчоночьей, а женской уже красой хороша была Поливина. Молодка!
Песня закончилась, и все на минутку остались в тишине. Потом захлопали в ладоши.
— Ух ты! Здорово!
— Димка! Какой ты молодец! Ты учился?
— Учился, учился! За кого следующего пьём?
— За меня давайте! А то тут тоску развели некоторые! Дай-ка гитару! — Серёжка тоже немного умел играть. Не так хорошо, как Димка — но умел.
И Серёжка завёл песню весёлую, петую-перепетую, которую уже больше года пели девчонки на всех своих скромных посиделках. И все подпевали с удовольствием:
И унёс он штаны мои в воду,
Мировые, в полоску, штаны.
— Всё! Хватит пьянствовать! — сказал Серёжка, закончив песню. — Танцевать давайте!
Магнитофончик был маленький, звук — никудышний. Но мелодия зазвучала…
— Именинница! — подошёл Серёжка к Насте. — Позвольте пригласить вас.
Настя доверяла Серёжке, и танцевала с ним без напряжения, без смущения.
— Кажется, ты Костику понравилась, — сказал Серёжка на ухо Насте.
— Да брось ты…
— Точно, точно. Костик — хороший парень. Он из Вологды, а с детства о море мечтал. К морю бегал. Его тоже, как и тебя, бабка растила.
— А родители?
— Отец — погиб, а мать — вроде бы от болезни умерла. Не знаю точно. Так что смотри, Настя. Парень хороший. Я его с Зинкой всё хотел познакомить, а она — ни в какую.
— Я отбивать никого не хочу.
Как можно отбить того, кто не прибился? — сказал Серёжка.
«Неужели не знаешь, куда Зинка прибилась, и сама отбиться не может», — подумала про себя Настя.
Раиска танцевала со своим кавалером, а Костик пригласил Наташку Поливину.
Дальше танец был быстрым, и плясали все. Плясали до изнеможения.
А следующий медленный танец Настя танцевала с Костиком. Костик был роста не очень высокого, и плотным, как Серёжка, не был. Скорее — худеньким был.
Настя боялась поднять глаза. Чужой запах, шершавая ткань тёмно-синей форменной рубахи. Почему-то чьи-то руки обняли её. И вот уже её голова лежит на чьей-то груди, и нет сил у неё — ни подвинуть, ни поднять свою голову.
И Настя поддалась. Она уже и не пыталась голову поднять. И обнимающим её рукам покорилась. И окончание музыки услышала не сразу.
— Так, не спать! Не спать! Все к столу! За именинницу давно не пили! — Димка; уже наливал.
День рождения продолжался.
— Настя, с тебя романс, — сказала Наташка, когда все выпили.
— Давай, Настя! — поддержала и Макарова. — Димка, а ты, может, подыграешь?
— Давай я, — сказал Костик.
— Ого, сколько гитаристов у нас! — всплеснула руками Раиска.
— Какой спеть-то? — спросила Настя.
— «Дыханье ровного огня», — заказала Зинка.
— Давайте. Подпевайте только.
Романс был старый, и не очень известный. От бабушки к Насте перешёл.
А девчонки подпевали тихонько. Подпевали так, как от Насти слышали.
Дыханье ровного огня,
И кисти старенького пледа,
Ещё — неспешная беседа
Под краски гаснущего дня.
Дыханье ровного огня,
Тепло сердец, тепло камина.
И будет ночи — половина
Спускаться, звёздами звеня.
Дыханье ровного огня —
Живого пламени венчанье!
И лишь такое окончанье,
В котором — нечего менять.
Дыханье ровного огня!
Души неугасимо пламя,
И да пребудет Бог меж нами —
В дыханъи ровного огня…
Не всё было понятно девчонкам в этом романсе. Но именно это — и завораживало. И Костик сумел подыграть. И даже подтянул тихонько, почти шепотом:
И да пребудет Бог меж нами —
В дыханьи ровного огня!
Есть особая прелесть в песнях прошлых лет. В интонациях голосов, сохранённых пластинками. А как иначе?
Как иначе нам их понять — их, ушедших в неохватную, необъяснимую даль? Как понять тех, кто жил до нас?
И как нам вообще — друг друга понять?
Как нам понять, что там, в глубине, в человеческой душе?
Скажи мне, что ты поёшь, и я скажу, кто ты. Что, что рвётся из тебя наружу, преображаясь в звуки твоей песни?
Мы сами выбираем, что нам петь, и какие песни нам слушать.
Чему нам внимать.
И попробуйте оспорить свободу этого выбора!
Вы можете лгать своими словами, движениями, поступками. Вы можете унижаться, и даже хамить. Вас можно заставить силой сказать, на виду у всех, что-нибудь непотребное, или что-нибудь лживое.
Но кто же скомандует вам, что вам мурлыкать по утрам, в ванной!
Было уже поздно. Белые ночи ещё не начались, и сумерки определённо указывали на то, что курсантам пора уходить.
Вот уже и девчонки собрались курсантов провожать: Наташка, Настя, Зина, Татьяна. В комнате оставались только Раиска и Димка.
— Я… это… Я посуду уберу пока… — Раиска усиленно переставляла тарелки.
Удивительная вещь, всё-таки, эти тарелки. Как они выручают в некоторых ситуациях!
— Да! — откликнулся Димка. — А я помогу.
— Мойте, мойте. Только не перепутайте ничего!
— Не волнуйтесь, не перепутаем.
— Дима, мы за вас спокойны, — Наташка Поливина многозначительно посмотрела на Димку и захлопнула дверь.
Вечер был окончен.
И только у самого трамвая Костик сказал Насте:
— Я к тебе приду. Как только отпустят. Не прогонишь?
— Нет.
— Я приду.
— Да.
«Боже мой! — думала Настя, возвращаясь в общежитие. — Вот оно, вот оно и пришло. Неужели и я могу понравиться кому-то? И у меня может быть любовь, семья, дети?»
Сердце пело: «Да! Да! Да!» Щека ещё чувствовала шершавую ткань морской форменной рубахи.
Настя приложила руку к своей щеке.
«Нет! Нет! Ишь, как размечталась! Куда тебе? Разве что-нибудь хорошее может случиться с тобой?» — всплывала изнутри противная, упорная и навязчивая мысль.
Такая обычная, такая узнаваемая мысль…
«Да!» «Нет!» «Да!» «Нет!»
— Настя! Проснись! Мы пришли уже! — толкнула Настю Поливина.
Настя действительно не видела ничего вокруг. Девчонки уже стояли перед дверью в свою комнату.
День рождения был окончен.
Эх, Макарова-Макарова. Пропала твоя бедная головушка! Вот уже несколько раз прогуливала Макарова занятия, чтобы остаться, в дневное время, наедине со своим Святославом. Наедине — в большой старинной квартире, похожей на музей.
Думала ли Танька Макарова, чем всё закончится? Думала, конечно. Думать-то думала, да так ни до чего и не додумалась.
Представить себя хозяйкой, хоть и молодой, в музее этом — Танька не могла, как ни пыталась.
А представить, что Святослав сможет покинуть всё это ради неё, ради Таньки…
Нет, это тоже в её голове не укладывалось.
Но некая мучительная нежность, которую испытывала Танька к Светику, была несравнима ни с чем.
Ни со страхом, ни со стыдом, ни с мыслями о будущем.
Танька приняла решение, и следовала ему.
Недолгим было Танькино счастье. Мать Светика застала их дома вдвоём.
Мать Светика кипела от унижения и негодования.
— Ты! Нищенка! Как ты посмела! — мать Светика, вроде бы, начала говорить спокойно, но быстро перешла на крик.
Кажется, ещё немного, и она бы вцепилась Таньке в волосы.
