Кажется, ещё немного, и она бы вцепилась Таньке в волосы.
— Ма, перестань… — пытался что-то сказать Светик. — Перестань, ма…
— Перестать? Перестать? Мы тебя принимали! Мы тебя как свою… А ты — змея! Змея! К сыну моему подбираешься?
— Я Святослава люблю, — как могла, спокойно сказала Танька.
Ей не было стыдно, да и злости на мать Светика у неё, честно сказать, не было.
Ей было — просто жаль. Очень жаль, что всё кончается. Не было у Макаровой никаких иллюзий, не было.
— Любишь? — продолжала бушевать мать Святослава. — Да что ты можешь понимать в любви? Ты разве можешь любить? Ты денег наших хочешь, да прописку ленинградскую!
— Ма…
Может, ты ещё и на квартиру нашу рот свой поганый раскрываешь?
— Мне не нужна ваша квартира.
— Что тогда ты хочешь?
— Сына я вашего… люблю.
Танька оделась уже полностью, и стояла в прихожей. В прихожей, отделанной темным деревом, возле вешалки из такого же дерева, в таких же тёмных, резных дверях.
Пожалуй, она и не ждала, что Святослав заступится за неё, начнёт отстаивать её перед матерью. Она не ждала, что Святослав заступится за их любовь.
Нет, не правда. Ждала, ждала. Где-то в глубине души теплилась надежда, что Святослав сделает что-нибудь. Что-то важное скажет матери. И встанет рядом с ней, с Танькой… И выйдет с нею вместе из этих невозможных дверей…
И Танька помедлила в прихожей. Чуть заметно помедлила.
— Вон! Вон из нашего дома! Шлюха! Чтобы ноги твоей не было у нас!
— Мама, да ничего же не было!
Святослав стоял рядом с матерью, и не сделал ни шагу в сторону Таньки.
— Очень хорошо, что не было! — продолжала мать. — Я очень рада, что ничего не было. А чтобы вообще ничего больше не было, я тебе повторяю — вон отсюда. Вон из дома моего!
Теперь уже — вышла Макарова, и даже дверью не хлопнула.
А у них невозможно было дверью хлопнуть. Дом-то был интеллигентным, и двери были обиты чем-то мягким. И захочешь хлопнуть, да не получится.
Учебный год очень быстро катился к концу. Начиналась сессия.
Серёжка и Костик сдавали выпускные экзамены. Предстояло им ехать куда-нибудь в сторону Североморска. А может быть — Мурманска. Трудно было вырваться из училища, даже для короткого свидания.
Предстоял лейтенантский бал. И Настя была уже приглашена.
После Настиного дня рождения, Костик успел прийти в общежитие только один раз.
Девчонки напоили его чаем, и они отправились с Настей гулять. Они бродили по Невскому, потом вдоль Фонтанки, до Летнего сада.
Бродили, бродили, взахлёб рассказывая друг другу о своей немудрёной жизни. И там, в Летнем саду, впервые поцеловались. Скорее — как брат с сестрой.
— Жаль, что мы раньше не встретились! — сокрушался Костик.
— Жаль.
— И погулять-то не успели. Выпуск скоро. А тебе — два года учиться ещё.
— Да.
А что могла ответить Настя? Сердечко её замирало, стоило только вспомнить, как они танцевали с Костиком. Но вся их недолгая любовь состояла из одних сплошных вопросов.
— А ты смогла бы ждать меня? — спросил Костик.
— А ты?
И Костик промолчал, только обнял Настю за плечи.
Как хотелось Насте крепко обнять Костика, и не отпускать его от себя!
Сердце рвалось к нему, но вечная неуверенность вцепилась в Настю обеими когтистыми своими лапами, и держала Настю, не позволяя ей даже двинуться с места.
Что-то и Костику мешало — с места сдвинуться.
Так прогулка и закончилась.
В остальном же, в жизни Насти практически ничего не изменилось. Всё так же ходила она на свои дежурства, всё так же «шила» своих пьяниц, вскрывала гнойники, ассистировала на операциях.
И даже начала делать ещё одну аппен-дэктомию.
Правда, на этот раз операция оказалась сложной, и всё закончилось совершенно иначе, чем в первый раз.
Но Настя запомнила свою вторую операцию не хуже, чем первую.
Настя не смогла найти отросток в брюшной полости. Юрий Юрьевич поменялся с Настей местами, и сам долго искал отросток, который оказался расположен атипично, под самой печенью.
Юрий Юрьевич продолжил операцию сам. Потом, не удовлетворённый внешним видом отростка, который был чистеньким и розовым, Юрий Юрьевич продлил разрез и стал делать ревизию кишечника.
Нашли изменённый участок кишки. Послали частичку на срочную биопсию. А потом и Толя подключился к операции. Резекция кишечника, по поводу обнаруженной опухоли, продолжалась часа три. Настя тянула крючки в разные стороны, забыв обо всём.
О времени, об усталости, о себе.
Операцию закончили поздно ночью. В приёмном был ещё один пациент с аппендицитом.
— Нет, Настя! — на немой Настин вопрос сказал Юрий Юрьевич. — Пусть уж Толя делает, а ты — зашивай. Поздно уже. Ты уже ни на что не похожа.
Настя смотрела вслед усталому Юрию Юрьевичу. «Что было бы, если бы его не было рядом?» — подумала она.
Толя дал ей сделать разрез, зажать сосуды, а потом — зашить, начиная с мышц. Руки слушались Настю, несмотря на усталость, а, может быть, благодаря ей.
Аппендэктомию закончили в пять утра.
Второй хирург Толя задержался в приёмном отделении, и Настя в одиночестве поднялась в пустую, сумеречную ординаторскую.
Она опустилась на маленький, жёсткий диванчик, и застыла, откинувшись на его продавленную спинку.
Физическая усталость охватила, и как бы подхватила Настю. Она сидела, не двигаясь.
Казалось, что даже мысли её остановились.
Даже мысль о Костике была где-то далеко, в какой-то другой жизни, в какой-то другой части бытия.
Серый рассвет вставал за окнами ординаторской. И только он оставался реальным для маленькой Насти. Только этот серовато-розовый рассвет — был единственной реальностью во всём окружающем Настю пространстве.
Рассвет был огромен. Рассвет был огромен — он был так огромен, что занимал целую Вселенную.
В самом центре рассвета находилась тёмная ординаторская, маленький, жёсткий диванчик, и на нём — она, Настя.
«Это я, — подумала Настя. — Это я, и я счастлива. Я счастлива — да, я счастлива… Слава Богу. Слава Богу…»
Откуда-то, из глубины души… из генетической памяти, если хотите, появились эти слова у комсомолки Насти. Эти слова, и эти чувства. «Слава Богу…»
Настина рука неуверенно поднялась, три пальца сомкнулись, и правильное движение руки завершило крестное знамение. Что-то такое из детства, что-то такое от полутёмного храма, где стоит она, маленькая Настенька, держась за бабушкину юбку. Какое это было счастье… Такое же, как сейчас… Настя была счастлива. Вот где Настя могла быть счастлива!
А что вообще нам надо для счастья? Достигать желаемого, или достигнуть желаемого? А, может быть, наше счастье и вообще не зависит от них — от наших желаний?
Насте просто показалось, что здесь, в этой тёмной ординаторской, на грани своей физической выносливости, на пике своей невозможной усталости, она осталась… она оказалась не одна, а наедине с Богом.
И от этого, только от этого — она и была счастлива.
Собственно, почти так оно и было…
По крайней мере, для счастья ей надо было выполнить четыре простых условия:
1) Иметь чистую совесть.
2) Делать то, к чему призывает сердце.
3) Устать так, чтобы забыть о себе.
4) Но не так, чтобы забыть о Боге.
Не часто мы переживаем в жизни некоторые мгновения… Но если переживаем…
Они остаются в нашей памяти, в нашей душе — как некая высшая тайна.
Вот маленькая потайная дверца приоткрыта, и уже виден небесный свет, тонким лучом пробивающийся нам навстречу…
Не стоит рваться в эту дверцу, не стоит пытаться насильно распахнуть её. Нет. Нет. Но надо знать, что она есть.
А помним мы те мгновения, когда нам позволено было — увидеть её чуть-чуть приоткрытой.
Когда позволено нам было подставить своё, человеческое лицо — небесным лучам, пробивающимся из этой приоткрытой двери.
Когда мы не ждали, не звали… Не считали себя достойными…
Когда получили — в дар.
Раиска тоже очень, очень хотела быть счастливой.
С Димкой она виделась и на лекциях, и после лекций. Но свиданий он ей не назначал. Предпочитал — к девчонкам в комнату прийти, чаю попить, а то — и поужинать. Поболтать, на гитаре поиграть.
Пару раз только позвал Раиску в кино сходить.
А перед самыми каникулами застали девчонки Раиску в слезах.
— Раиска! Ты что? Что рыдаешь?
— Димка! Димка… — всхлипывала Раиска.
— Что — Димка?
— Что… Приставал ко мне… грубо так… — и Раиска снова пустилась в рыдания. — Я думала — он любит меня… у-у-у…
— А это не любовь! Это баловство одно, честное слово!
