Над дверью церкви в Н*** тоже был Христос, беломраморный пастырь трех или четырех метров высотой, простерший руки над мертвым стадом. Этот бесполезный, тупой, подло обманувший предмет привел Клема в ярость, совершенно необъяснимую (что, собственно, он, сын Норы, ожидал от камня?), в бешенство, более ему не подвластное, распространявшееся у него в крови подобно вирусу. Однако к этой маленькой деревянной фигурке, наполовину поседевшей от многолетней копоти, он почувствовал непонятную симпатию. Ему было не важно, что он символизировал, что он должен был символизировать. Его привлекал сам внешний вид — эти изящные точеные руки, стойкость, с которой он, втиснутый между потоком машин и кирпичной стеной, превозмогал боль и страдание, — это было так по-человечески и глубоко поучительно.
Дома, смыв с кожи масляную пленку, он переоделся в чистую одежду, сварил кофе и, закурив, присел к столу. На телефоне короткими тройными очередями мигал красный огонек. Когда сигарета догорела, он нажал клавишу автоответчика. Первый звонок был от Шелли-Анн. «Сильвермен ненадолго уехал, — сообщала она (в голосе — бессонная ночь). — Я думаю, он в Торонто. У вас есть его мобильный?» Она назвала номер, попросила напомнить Сильвермену, чтоб позвонил домой, и, с намеком в голосе, поинтересовалась: «А как дела у вас?»
Второй абонент, в котором он угадал Зару, сообщения не оставил, только краткое, загадочное, резко оборвавшееся молчание.
Последний звонок был с острова. «Еще раз здравствуй, сын. Извини, опять не застал. Дело в том, что нам нужно поговорить о Клэр. Я бы не стал тебя беспокоить, но это довольно срочно. Я знаю, ты очень занят. В общем-то, все. Просто я очень волнуюсь. Ну пока, я пойду. Старая беда, Клем».
Чем дальше отъезжали они от Лондона на север, тем больше народу появлялось в полупустых поначалу вагонах. Мимо проплывал сельский ландшафт. Холмы, луга, автострада, турбаза; шпиль, увенчанный примостившимся на флюгере солнечным зайчиком. Несколько раз поезд втягивался в города, но знакомство с ними ограничивалось видом из окна.
Через проход от Клема сидели солдаты-отпускники; на мешках — нанесенные по трафарету фамилии. Солдаты пили пиво из жестянок и играли в карты (одна яростная партия следовала за другой). Сумка Клема с наплечным ремнем, украшенным несколькими наклеенными ярлыками авиакомпаний, стояла у него в ногах.
Вещей у него было немного — чистая рубашка, легкий свитер, туалетные принадлежности, сложенная непромокаемая накидка. Он не планировал задерживаться более чем на несколько дней. Встретиться с отцом, затем, может, с сестрой. Ночь на острове, ночь в Данди. Сегодня суббота. К вечеру в понедельник, самое позднее во вторник, он вернется в Лондон.
В поисках отделения для курящих он пошел вдоль поезда, нашел его через несколько вагонов от своего; под крышей плавали сизые клубы дыма.
На выбранном им сиденье кто-то оставил широкополосную газету, и, просматривая иностранный раздел, он заметил фотографию (горящие машины) знакомого ему по Лондону молодого фотографа Тоби Роуза — страстного любителя экстремальных ситуаций; доведись ему оказаться в Бельвиле[11] той ночью, когда появились первые слухи о беспорядках где-то за пределами не пропускающей информации столицы, он с радостью занял бы место Клема в лендровере рядом с Сильверменом.
Сложив газету, он бросил ее под сиденье. Поезд уже слегка повернул на восток, в сторону Ньюкасла и побережья. Прошли контролер, потом две японские девушки с пакетиками пирожных и стаканчиками кофе из буфета. Он закурил и, стараясь отвлечься, стал вычислять возраст отца. Уже много лет они забывали дни рождения друг друга, но, поразмыслив несколько минут, он решил, что отцу должно быть семьдесят семь — семьдесят восемь. Он вышел на пенсию в шестьдесят пять и жил на острове уже больше десяти лет; за это время Клем приезжал к нему реже чем раз в год, может, всего раз восемь. Эти поездки всегда происходили по определенному ритуалу. Утренним поездом с вокзала «Кингз-Кросс» Клем приезжал в Бервик. Отец встречал его на станции; обменявшись рукопожатием, они вместе спускались в город и шли обедать в одну из гостиниц. Через два часа, после разговора, состоявшего в основном из вежливых ответов Клема на вежливые вопросы отца о его работе, они возвращались на станцию, еще раз жали руки и прощались. Клем никогда не останавливался в доме на острове, хотя ему было известно, что для родственников мужского пола там имеются гостевые комнаты (женщинам приходилось самим беспокоиться об устройстве). Клем никогда не выражал желания остаться, и после второго посещения отец перестал ему предлагать. Возможно, он догадывался, что, если затронуть тему в третий раз, сын открыто выскажет свое неодобрение его «уходу из мира», который Клем всегда считал экстравагантным, нелепым, даже противоестественным. Клэр, несмотря на собственную воинственную нетерпимость в отдельных вопросах, возражала Клему (когда им еще не наскучило это обсуждать), напоминая, что отец, хоть и на свой лад, никогда не порывал с церковью; именно вера помогла ему перенести удар, когда умерла их мать; что с потерей работы — большую часть жизни он проработал инженером-специалистом по турбинам на заводе «Бритиш аэроспейс» в Филтоне — в Бристоле его больше ничего не удерживало. Нескольких друзей, соседей, самого дома оказалось недостаточно.
— Но монастырь!
— Это не монастырь. Это — община.
— Клэр, они все равно что монахи.
— Просто группа единомышленников. Братство.
Братство выпускало брошюру. Через неделю после переезда на остров Вильям Грасс послал сыну и дочери копии — сложенный ксерокопированный листок с изображением дома на передней странице. «Дом Теофилуса», как объяснялось в тексте, был назван в честь римского законника, докучавшего святой Дорофее на пути к мученической смерти просьбами прислать ему плоды из райских кущ[12]. Жившие здесь двадцать стариков, в основном вдовцы, пенсионеры разных профессий, посвятили себя Богу. Бывшие издатель, полицейский, школьный учитель, морской офицер. Вставали в общине в пять; Клем иногда представлял себе эту сцену: подобно призракам, старики поднимаются в сумраке и разбредаются к своим работам, своим подвигам. Наверное, и мне придется просыпаться в пять, думал он, хотя совсем и не собирался даже на день вливаться в жизнь братства. Он согласился остановиться там, только услышав, как звучал по телефону отцовский голос: вздохи, повторы, откровенное признание беспомощности.
Он сказал Клему, что совсем неожиданно получил письмо от Клэр, которое его испугало. Он носил его с собой несколько недель и перечел раз пятьдесят, но так и не мог решить, что делать. Конечно, он покажет его Клему, как только тот появится. Ему очень хотелось бы услышать его мнение.
— Так ты ее не видел? — спросил Клем. — Не разговаривал с ней?
Но он не мог! Ему это было категорически запрещено! Единственное, с кем он мог связаться, это с ее коллегой, Финолой Фиак — ирландкой из университета, кажется, администратором, которая как-то помогала, но на самом деле больше мешала и которая вроде должна была быть посредником между ними.
— Я пытался вспомнить, — сказал он под конец, — как все происходило в прошлый раз. Может, мы что-то неправильно сделали? Может, я что-то испортил?
— Папа, это было очень давно.
— Я знаю. Но все равно я пытаюсь припомнить.
Что-то неправильно сделали? Неправильный уход? Что пользы теперь вспоминать? Что можно поправить? Той зимой — зимой того «прошлого раза» — Клему было двадцать, он учился в Шеффилдском университете на гуманитарном отделении и уже разочаровался во французских королях-философах, английских марксистах, американских феминистках (тема менструаций в «Грозовом перевале»[13]). Зимой он познакомился с профессором Лэмбом, стены офиса которого были увешаны огромными смонтированными на картоне черно-белыми фотографиями войн в Биафре[14] и Вьетнаме — первые работы Дона Маккалинза, которые Клем видел, во всяком случае, первые, которые он рассмотрел. У Лэмба было любимое высказывание, которое импонировало Клему, о притаившейся на поверхности глубине; заметив интерес своего студента, он познакомил его с американскими, времен Депрессии, портретами Доротеи Ланж[15], работами Билла Брандта[16] для «Пикчер пост», фотографиями Капы[17] с гражданской войны в Испании, Виджи[18] — улиц Нью-Йорка. В этих раскрытых на библиотечном столе огромных книгах — в изможденной спине бредущего в Ярроу сборщика угля, в раскинутых руках верноподданного солдата, умирающего на холме близ Кордовы, — Клема поразила жизнь, представленная без прикрас, поэзия реальности, страсти к которой он у себя до этого не подозревал. Почти сразу же потянуло попробовать свои силы; на полученные в наследство от Норы деньги Клем купил подержанный «Никон» — надежный, несокрушимый «F2». В университетской лаборатории он научился проявлять, печатать, привык к запаху химикатов, начал часто и с легкостью говорить о Реальности, будучи вполне уверенным — и каким счастьем это его наполняло! — что фотография честно и напрямую связывает его с ней.
