Всё уже наготове, а тут вдруг появляются эти двое — мужчина с седоватым ежиком, но еще молодой и крепкий, среднего роста, с армейской выправкой, и женщина с ним, в желтой накидке поверх пальто. Видно, из правления оба, и слова еще не успели сказать, а мы уже дали им, как положено, халаты с колпаками и тогда только в цех впустили. Они, оказывается, к нашему старому Мастеру пришли…
У входа в цех им велят надеть белые халаты и высокие белые колпаки, и вот уже они совсем рядом со стальными печами, что дышат блаженным теплом в середине огромного зала. Кадровик здесь — гость нечастый. По своей прежней работе он хорошо знает писчебумажный отдел и с тамошними сотрудниками, если они в нем нуждались, даже после назначения на новую должность всегда предпочитал встречаться прямо на их рабочем месте, в привычной для себя обстановке, — но работников самой пекарни всегда принимал у себя в кабинете. Эти гигантские залы с конвейерными лентами и огромными, наглухо закрытыми печами, это долгое таинство выпечки хлеба, а в особенности бесконечные ящики с буханками и батонами — всё здесь навевает на него уныние и тоску, как бывало в детские годы, когда мать посылала его в бакалейную лавку неподалеку от дома. Но в сегодняшнюю грозу он готов благословлять это сдобное, душистое тепло, так неожиданно подаренное ему здесь на исходе длинного рабочего дня, — а день этот, он предчувствует, кончится не так-то скоро, возможно напрямую слившись с еще предстоящей ему и наверняка такой же длинной, сумбурной ночью. Между тем желтоватые, похожие на глину комки теста медленно проплывают на уровне его глаз на своем неумолимом пути к огню, ждущему их в стальных недрах, и это древнее зрелище почему-то греет его душу, несколько притупляя и чувство вины за дочь, перепорученную в чужие руки, и гнетущее предчувствие гневной сцены, которую, он знает, неизбежно устроит ему бывшая жена. Краешком глаза он видит золотистую макушку пыхтящего от натуги младенца, который сумел-таки высунуть голову из меховой тюрьмы и теперь с любопытством оглядывается по сторонам, а краем уха слышит голос Секретарши, которая воинственным шепотом предостерегает его ни в коем случае не торопиться с известием о смерти, которая привела их сюда. Как будто она надеется, что эту смерть, точно ребенка, тоже можно спрятать от чужого глаза под мех ее пальто.
Но вот и Мастер ночной смены. Смуглый мужчина лет шестидесяти, высокого роста, слегка сутулый, на привлекательном, с тонкими чертами лице выражение легкой озабоченности и даже тревоги — еще бы, неожиданное и столь позднее появление людей из отдела кадров ничего доброго ему явно не сулит. И действительно, снедаемая рвением Секретарша тут же рывком протискивается вперед — она по-прежнему боится, что ее начальник не сдержится и слишком рано известит о смерти их работницы, тем самым дав Мастеру возможность переложить всю вину на погибшую, — и с притворной наивностью спрашивает: «А что, уборщица Юлия Рогаева, которая вот уже больше недели не отбивалась на проходной, все еще числится у вас в штате? а если числится, то где она в данный момент? и нельзя ли ее позвать, будьте добры…»
Мастер, которому и в голову не приходит, что это сама Смерть задает ему столь невинный на вид бюрократический вопрос, слегка краснеет, как будто уже в самом имени пропавшей работницы таится какая-то ловушка:
— Рогаева? — Он внимательно изучает свои ладони, словно отсутствующая работница прячется именно там. — Нет, Юлия уже ушла от нас… давно…
И мягкая интимность, с которой он произносит имя погибшей женщины, заставляет дрогнуть какую-то струнку в душе Кадровика.
Но Секретарша настроена решительно. Как тот пес, что полагает, будто он уполномочен толковать намерения хозяина, она продолжает теребить высокого пожилого мужчину, в недоумении наклонившегося над ней:
— Как это «ушла»? По собственному желанию? Или это вы ее уволили? А если уволили, то за что?
Мастер почему-то затрудняется дать внятный ответ. Извините, но он хотел бы сначала узнать, в чем дело. С чего вдруг им понадобилась эта работница? Да еще в такой поздний час? Не пришла же она сама к ним жаловаться…
— А почему бы, собственно, и нет?
Потому что он знает. Это такая женщина… она не станет унижаться.
— Так почему же вы ее уволили? Кто сказал, что он ее уволил?
— Что же с ней произошло? Почему вы всё ходите вокруг да около и не отвечаете на прямой вопрос?
Видимо, Мастер чего-то опасается, если он так настойчиво требует от них объяснений. Кто-то из вас недавно встречался с этой женщиной? Да или нет?
— Пока что нет… — Секретарша заговорщически улыбается Кадровику. — Но возможно, скоро встретимся…
«Что она несет? Это уже переходит всякие границы», — думает про себя Кадровик, но по-прежнему хранит молчание, не видя смысла перебивать их разговор.
— Впрочем, вы, наверное, правы… — уступает Мастер. Чепуха все это. В самом деле, какая разница? Даже если вы с ней встречались, она могла всего лишь подтвердить, что никто ее не увольнял, но и она, собственно, не увольнялась. Просто они с ней… как бы это сказать… ну, расстались по-доброму, что ли… Да, конечно, теперь он понимает, что обязан был сообщить об этом «расставании» в отдел кадров, но разве это не чистая формальность? Ведь ни администрация, ни профсоюз не могут возражать против ухода временного работника. А вообще-то эта Рогаева, сказать по правде, была прекрасной работницей. У него к ней не было никаких претензий. Хотя, конечно, работа была ниже ее уровня, совсем не по ее образованию. Вы там, в отделе кадров, послали ее сюда уборщицей, даже не разобравшись, наверно, что перед вами дипломированный инженер. Он потому и посоветовал ей уйти из пекарни — хотел, чтобы она нашла себе более подходящее место. У него просто сердце щемило, когда он видел, как такая женщина ходит по ночам с метлой и с мусорным ведром в руках.
Этот простой, даже слишком простой ответ, явно призванный поскорее удовлетворить и спровадить восвояси маленькую делегацию из отдела кадров, нисколько не охлаждает, однако, бурный следовательский пыл Секретарши. Она грозно глядит в смуглое печальное лицо пожилого Мастера, ее волосы выбились из-под белого колпака и разметались во все стороны, пальто широко распахнуто, и толстощекий ребенок, что так и вертится у нее на груди, кажется каким-то живым пропеллером, только что выбравшимся из ее чрева.
— Так что же — из-за того, что у вас такое чувствительное сердце, вы взяли и вышвырнули замечательного работника? Могли бы хоть нас спросить, — может, мы бы сами нашли для нее более подходящую работу в каком-нибудь другом месте, например у нас же, через дорогу, в писчебумажном отделе…
И тут уже терпение Мастера, видимо, кончается — сурово прикрикнув на столпившихся вокруг рабочих, которые с любопытством прислушиваются к странному разговору, он поворачивается к молчащему Кадровику и заявляет, что у него больше нет времени, ему некогда, пора уже запускать третью печь, и вообще — он так и не понял, чего от него хотят. Ведь не может же быть, что весь этот шум поднялся из-за каких-то пустяковых налогов, которые пекарня зря уплатила за ушедшую работницу? Если все дело в этом, то ради Бога — пусть они вычтут эти налоги у него из зарплаты, и дело с концом.
Все это время Кадровик с удивлением прислушивается к себе: «Почему я продолжаю молчать? Почему я разрешаю этой разошедшейся ведьме так нападать на пожилого человека, а заодно позорить меня самого?» Но теплое блаженное дыхание пекарни по-прежнему затуманивает его чувства, и ему кажется, что требовательный голос Мастера доносится к нему сквозь ватное одеяло сна:
— Скажите правду, что случилось? Она действительно обратилась к вам?
— Обратилась, — негромко, со значением говорит Секретарша. — Но не так, как вы думаете.
И тут вдруг к Кадровику возвращается утраченное им в этом уюте сознание своей ответственности.
— Ее нет, — тихо говорит он. — Она погибла во время теракта на прошлой неделе.
Кажется, смертоносный пояс террориста, взорвавшийся на минувшей неделе на овощном рынке, сейчас взрывается снова, только на сей раз совершенно беззвучно. Мастер отшатывается, как будто его толкнула взрывная волна, лицо его багровеет, он стискивает голову руками.
— Не может быть…
— Еще как может, — все так же негромко говорит Секретарша, даже, кажется, с каким-то странным злорадством.
Но теперь Кадровик уже не дает ей продолжить. В нескольких простых и внятных словах он рассказывает Мастеру о намеченной к публикации статье и об озабоченности хозяина, который страшится, что это может повредить доброму имени и даже доходам пекарни.
— Вы нас немного запутали сейчас этим вашим «расставанием», — не без укора подытоживает он. — Но теперь мы хоть установили, что она уже не работала у нас ко времени теракта. А это значит, что мы и не обязаны были интересоваться ее судьбой.
