— Вика… Не вяжись. Я через сорок минут вернусь.
— А если там очередь?
— Какая ночью очередь! — Борис засмеялся. Он ехал всего лишь в автосервис, что на далеком от нас шоссе. Что-то насчет запаски — запасного колеса.
Утром я подстерег Вику в нашем магазине. Просто повидать. Я не мог без нее… Повидать, слегка прикоснуться. Это ведь так немного!
Небогатые дачники, семь-восемь человек… Маленькая очередь поутру, где я тотчас встал за Викой и ей на ушко что-то болтал. По-поселковски пошучивал. По-стариковски пускал слюну. Это ведь утром! Летним бездельным утром. Когда еще у нас поболтаешь!.. В магазине привоз молока. А красивая Вика покупала плохонький сыр.
Вика моим шуточкам смеялась, она охотно смеялась (снисходительно, конечно!), а я, стоя сзади, этак легко-легко трогал ее плечики. Вроде бы для ее же равновесия. Вроде бы она могла от собственного смеха все больше и больше раскачаться и упасть.
— Но-но! — Вика по-поселковски же, по-простецки оглядывалась на меня: чего, мол, этот за меня держится. И опять смеялась. И опять плечиками подергивала: эй, не слишком, не слишком!
Я подумал, как это правильно. Как кстати!.. Руки мои должны были стать не только смелы. Но и знакомы… Ей знакомы… И сколько-то привычны ее чутким плечам. После этой магазинной прикидки. (Вика не удивится. Мои руки будут сама нежность. Руки заскучавшего пианиста. Руки крадущегося ночного вора.) Ведь ночью… Как только она попросит боржоми.
Борис в ночь уедет, а я опять окажусь в том доме. В той спальне. Первый шаг всегда труден… Но это ровно одна минута! Две!.. Однако надо же дать ей заснуть… Ее ночная жажда? Я ведь помню, где стоит бутылка с боржоми. (В реальности я прошагал к ней в темноте даже скорее, чем за минуту. Я пролетел… Прямо к ее постели. Я все уже здесь знал. И выждать я умел… И я сразу поискал глазами под кроватью боржоми, но боржоми не оказалось… Я (помню) удивился. Я растерялся. Как же так! Я даже нагнулся поискать к ножке кровати. Лунные полосы… Луна была, а боржоми не было. Я сунулся к другой кроватной ножке… Не было. А Вика уже буркнула мне, что ты так долго!.. Сонным голосом. И я вдруг сообразил, что слова ее относились не к боржоми.)
На четвереньках она была изящна, с прогнутой юной спинкой. Вика сама и почти сразу приняла эту покорную позу… Вероятно, обычную у них с Борисом в предыдущие ночи. Почти сразу и прогнулась спиной, едва я бережно (едва дыша) коснулся руками ее бедер. Ах, как взыграла в окне луна! Луна взревновала, клянусь! Смуглая (при луне) попка Вики уже сама по себе (и отдельно от Вики) ритмично поддавалась. Она уже и подыгрывала… Скромно… Слаженно… В конце только легкий сбой… Но сбой так понятен. Я же не все знал!
Разумеется, я был деликатен — хотя бы потому, что был осторожен. Но неполное и приблизительное знание (уже нажитых ими ласк) привело в финале к слегка грубоватому пришлепу — к нарочито отбиваемому такту в ночной тьме: шлеп! шлеп!..
— Мягче, мягче… Сколько раз тебе говорить! — сквозь сон пробурчала Вика.
Она, уверен, и не разлепляла глаз. Ловила кайф в полусне.
Мы отдохнули. Всё тихо. И даже луна притихла… Я был счастлив. Но я колебался: открыться ли сейчас? или нет?.. Не знаю, зачем мне это. В ночной тьме что-то меня теперь давило. Тьма не могла быть вечной. Сказать ей? Или нет?.. Акт (ночной и с моей стороны очень осторожный) давал мне в ту минуту обе возможности. Гуляй, Вася. Свое получил — можно уйти.
Но, видно, в том и заноза, что полученное счастье казалось мне слишком малым. Слишком тихим… Ведь не хотелось, чтобы это исчезло. Чтобы ушло в ночь. Чтобы растаяло в космосе. И в вечном перестуке колес. (Как у мужчины и женщины, которые вдруг сошлись в пустом купе поезда Москва — Пенза.)
Я возомнил!.. Возомнил о вдруг найденной в эту ночь любви. О большом чувстве… У стариков бывает. (Луна луной — а женщина женщиной. Я не хотел ее терять. Похоже, я просто жадничал.)
И тронул сонное плечо… Я будил, как бы проверяя теперь наши с ней отношения на прочность. (Что от них останется?..) Теперь я ласкал и ласкал ее плечо, ее грудь. Я отгонял тьму. Настойчиво… Хотя и мягко.
Она вяло отыграла ласку. Провела мне ладонью сначала по ключице, а пальцами к горлу, к моей сонной артерии. Я приготовился. Горло мужчины и кадык — самые, я думаю, узнаваемые на ощупь места. Ее теплые пальцы ползли… Я притих. Узнает?.. Чужая женская рука — не шуточки.
Она хотела, и я начал снова. Теперь уже лицом к лицу. Отваги хватило. Вот только зря я чуть заспешил. Именно от спешки новый акт уже сразу (я чувствовал) шел сколько-то под откос… Руки не так. Живот не так… Вот-вот должно было обнаружиться нечто меня разоблачающее, не в их формате. Я взволновался. И боялся поменять позу. А она, Вика, как раз ждала… Чего-то… Привычного ей.
И потому я вслух сказал. (Надо быть первым…) Я как бы обнародовал свое некоторое удивление:
— Что у тебя с голосом нынче? Простыла?
Вопль ее вырвался сразу. И уже не стихал. «Оооо-Уиии!..» Реакция! На мой голос! (На чужой голос в своей постели.) Она мгновенно, сильно отбросила меня и мгновенным же щелчком включила настольную. Глянула… На меня! И снова: «Оооо-Уиии!.. Оооо-Уиии!» — вопила! Она еще и откинулась всей верхней половиной тела. Откинулась, сколько могла! От меня подальше — вот-вот порвется пополам.
Я, само собой, тоже показательно отпрянул и даже вскрикнул:
— Где я?..
Мы отпрянули друг от друга телами, но ноги наши под простыней соприкасались. До ног еще не дошло. Ноги нас не понимали. Ноги только заскользили невнятно одна о другую и третья о четвертую. Кто из нас двоих выдал ногами этот липкий, скользкий, прохладный пот испуга — пот взаимного страха! — трудно сказать. Возможно, мы оба.
Торопясь (я все еще удивляюсь первый), я ее перекрикивал: я продолжал кричать, кричать, кричать, — я ведь пришел… я пришел к своей!.. к своей подружке! Что за кино! Что за дьявольщина! Как я сюда попал?!
Я даже тер глаза кулаком — мол, не сон ли какой?
Она не верила, кричала:
— Подонок! Подонок!.. Ты куда пришел?.. Я тебя сдам ментам. Сейчас же! Сволочь! Старая сволочь!
— Ошибка! Ошибка!.. — кричал и я. — Вышла ошибка!
— Ошибка?.. А если пять! Если восемь? Если восемь лет схлопочешь — ошибка?
Мы оба вопили. Особенно она. И больно (для меня) дергалась ногами. Дело в том, что ноги наши под простыней так и терлись, обливаясь непонятно чьим потом.
Я решительно откинул простынку, схватил одежку:
— Не нужны вы мне, дорогая. Не нужны!.. У меня своя есть! Иду! Иду, блин, к своей бабе. (Уже раньше мне следовало выругаться. Брань искренна. Брань выручает!)
— Сво-олочь!
— Тс-с. Не орите на весь поселок!
Притихла. Наконец-то на минуту она притихла. Перевела дых. И немного опомнилась. (Возможно, вспомнила-таки о соседях на другой половине дачи, о слышимости. И очень важно, что я на «вы». На «вы»!)
Я уже надевал брюки.
Понимая, что я сейчас уйду (и как тогда меня достанешь!), красивая Вика сменила тональность — уже не слепая ярость. Уже не возмущение, а жесткий спрос. Она зло шипела:
— Ка-аак? Как вы сюда прошли-и?
— Как и всегда. Всегда к ней хожу.
— Ка-ак?
— Через веранду… Она не запирает веранду… Как и вы свою не запираете!
— И не сты-ыыдно?.. Не юнец же с соплями! Старый уже! Как это можно поверить, что вы пришли — и не поняли? Легли — и женщину не узнали?!
— А как вы?.. Почему не узнали?
— Я-ааа?
— Вы! Вы!.. Почему вы меня не узнали? Когда я только лег? Когда мы вместе… Когда… Когда на четвереньках. — Я всерьез разозлился. (Но я выбирал слова.) Я даже вскрикнул: — Да и как узнать! Кайф был. Еще какой кайф!
Она осеклась, вспомнив.
Она заправила прядь волос за ухо. В глазах сонное припоминание. Вязкий, запинающийся ее голос произнес:
— К-к-кайф?
Я стал чуть спокойнее. (Отыграл очко.) Теперь я объяснял ночную ошибку уже уверенно:
— Я пришел к своей женщине. В темноте… Такая же калитка. Веранда. Такая же тьма в комнате. Выпил?.. Ну да… выпил. Суббота!.. Выпивший мужик может узнать, а может и не узнать свою женщину. А вы?
— Я?
— Вы, вы… Вам хоть бы что… Мы уже час трахаемся!
— Нет.
— Уже больше часа мы лежим! Бок о бок… Греемся!
— Нет.
— Не нет — а да.
Она на миг смолкла. Возможно, вчера выпивала, провожая Бориса.
— Тс-с. Давайте разбираться, — говорил я. — Но разбираться потише… Тс-с. Ваши соседи! Они нагрянут на шум. Я не хочу им показываться. Мне тоже светиться ни к чему.
Я все повторял «светиться», «засвечиваться» — в чужой ситуации (в напряженной) жесткое слово как якорь. И сам собой на языке возникает спасительный сленг, а то и мат.
И словно бы я накликал — в эту самую минуту нам засветило, и как! В окна!.. Свет! Вплоть до веранды. Насквозь! И даже в настенном зеркале, что в глубине спальни, запрыгали шаровые молнии. (Фары. Вот оно что!)
