Но при всем при том, если бы эту историю рассказывал кто-то из них, она, естественно, оказалась бы иной — такой, где главными действующими лицами близившихся событий стали бы они, а мы с сестрой лишь зрителями, ведь именно так воспринимают детей их родители. Как правило, никто не думает о том, что и у банковских грабителей могут иметься дети, — хотя у большинства они наверняка есть. Однако рассказываю ее я — мою и сестры историю, — а стало быть, нам ее и оценивать, и разделять на главное и второстепенное, и судить. Годами позже, в колледже, я прочитал у великого критика Рёскина, что искусство композиции состоит в правильной расстановке неравноценных вещей и явлений. И значит, именно художнику надлежит определять, что чему равно, что в нашей стремительно несущейся жизни существенно, а что можно отбросить.
Сведения о том, что происходило дальше, начиная с середины лета 1960 года, я почерпнул главным образом из различных не очень надежных источников, в том числе из статей в «Грейт-Фолс трибюн», создававших ощущение, будто в поступке родителей присутствовало нечто фантастическое и уморительно смешное. Кое-что известно мне из «хроники», которую мама написала, пока сидела, ожидая суда, в тюрьме округа Голден-Вэли, штат Северная Дакота, а затем в тюрьме того же штата в Бисмарке. Кое-что я извлек тогда же из рассказов самых разных людей. И разумеется, я знаю некоторых участников тех событий, потому что мы с сестрой жили в одном с ними доме и наблюдали — по-детски — за тем, как обстановка в нем меняется, превращаясь из обычной, хорошей и мирной в плохую, затем в еще худшую, а затем в такую, что хуже и некуда (хотя убийства произошли все-таки гораздо позже).
Почти все то время, какое отец прослужил на авиабазе в Грейт-Фолсе, — четыре года — он принимал участие в махинациях (мы об этом не знали), связанных с поставками ворованного мяса в офицерский клуб, и получал за это деньги и свежие стейки, которые мы уплетали дважды в неделю. Махинации эти укоренились на базе уже давно; один снабженец, отслужив положенный срок и получив перевод на новое место, приобщал к ним другого, только что прибывшего. Махинации включали и незаконные сделки с некими индейцами племени кри, резервация которого находилась южнее Хавра, что в Монтане. Индейцы специализировались на краже герефордских коров местных ранчеров, их забою и разделке; работа была ночная, по ночам же говяжьи полутуши доставлялись на базу. Управляющий офицерского клуба складывал мясо в клубный холодильный шкаф и кормил им майоров, полковников, командира базы и их жен, ничего о махинациях не ведавших, да и ведать не желавших — лишь бы мясо было отменным, а оно таким было.
Жульничество это было, понятное дело, мелким, грошовым, по каковой причине оно и длилось годы, и все причастные к нему уверовали, что так будет вечно. Да только между жуликами стряслась какая-то размолвка, и в результате на свет божий вышли неприглядные детали, связанные с выпиской счетов управлением снабжения. В результате несколько служащих Военно-воздушных сил получили дисциплинарные взыскания, а отец лишился звания капитана (которым гордился) и снова стал первым лейтенантом. Не исключено, что он-то и являлся тем соучастником, благодаря которому обман всплыл на поверхность, однако официально об этом никогда объявлено не было. Этот эпизод — дома его не обсуждали, и мы с Бернер о нем ничего не знали — почти наверняка стал одной из причин увольнения отца из ВВС. Не исключено, что его вынудили уволиться, хоть он и получил свидетельство о почетной отставке, которое в рамке повесил над пианино рядом с фотографией Рузвельта. Свидетельство продолжало висеть там и после ареста наших родителей, когда мы с сестрой жили в доме одни и никто нас не навещал. В то время я несколько раз застревал перед ним, перечитывал («Почетная отставка из Военно-воздушных сил Соединенных Штатов… свидетельство честной и верной службы…») и думал, что в нем нет ни слова правды. Покидая дом, я собирался взять его с собой, но в конечном счете забыл о нем, оставив висеть на стене брошенного нами дома в ожидании того, кто с удовольствием отправит его в мусорный бак.
Чем занимался мой отец — об этом рассказано в написанной мамой «хронике» («Хроника преступления, совершенного слабым человеком», так она называется; возможно, мама рассчитывала когда-нибудь опубликовать ее), — чем занимался мой отец, пока он безуспешно пытался продавать «олдсмобили», потом «доджи», а потом подержанные машины и мотоциклы военным летчикам — так это поисками живших южнее Хавра индейцев и попытками снова наладить бизнес с ворованной говядиной. Он полагал, что индейцы потеряли прибыльный рынок сбыта. И если найти кого-то, кому можно будет поставлять краденое мясо, все удастся начать заново и дело пойдет даже лучше прежнего, поскольку теперь не надо будет ни с кем делиться доходами. И опять-таки, вся затея была до того третьесортной и плохо продуманной, что могла бы показаться комичной, если б она не изменила, и коренным образом, жизни нашего отца и маленькой, непреклонной еврейской матери в их скромном, арендованном в Грейт-Фолсе доме, злосчастных индейцев и коров, которых те угоняли и убивали среди ночи в старом полуприцепе. Здравый смысл повелевал не связываться со всем этим. Однако никто из участников той истории здравым смыслом не обладал.
Осознав, что, пока он будет учиться торговать землей, семья наша сводить концы с концами не сможет, даже при его армейской пенсии в двести восемьдесят долларов и жалованье, которое мать получала в школе Форт-Шо, отец приступил к поискам нового покупателя индейской говядины, для которого он смог бы стать посредником. Возможностей такого рода в Грейт-Фолсе было не много. Больница «Колумбус». Отель «Рэйнбоу», в котором отец никого не знал. Один-два клуба с мясными ресторанами — об этих он знать мог, но за ними присматривала полиция, поскольку там велась незаконная карточная игра. И внимание отца привлекла «Великая северная железная дорога», пассажирский поезд которой, «Западная звезда», проходил через Грейт-Фолс по пути в Сиэтл, а спустя два дня проходил снова, возвращаясь в Чикаго. Его вагону-ресторану постоянно требовались первоклассные продукты, в какую бы сторону поезд ни шел. Отец считал, что сможет стать поставщиком говядины высшего сорта — опять-таки с помощью индейцев из-под Хавра. Кто-то рассказал ему о бывшем летчике, продававшем уток, диких гусей и оленину (добывалось все незаконно) негру, служившему метрдотелем в вагоне-ресторане. Отец нанес ему визит (съездил в Блэк-Игл, где жил негр) и предложил покупать у него (у отца) говядину, которую станут поставлять индейцы, названные им его «компаньонами».
Негр — Спенсер Дигби, так его звали — предложение принял. Он уже не один год участвовал в подобных махинациях и ничего не боялся. Похоже, железная дорога не так уж и сильно отличалась от Военно-воздушных сил. Помню, как-то под вечер отец пришел домой очень веселым и сказал маме, что ему удалось создать «независимое деловое партнерство» с «железнодорожниками», которое будет давать нам хороший доход, пока он изучает тонкости землепродажи. Жизнь нашу и благосостояние это навсегда не изменит, но все же мы будем чувствовать себя увереннее, чем чувствовали с тех пор, как он покинул авиабазу.
Не помню, что ответила ему мама. В своей «хронике» она написала, что подумывала на время разойтись с отцом и перебраться вместе со мной и Бернер в штат Вашингтон. Когда он подробно изложил ей свой план продажи ворованного мяса «Великой северной» (который его, по-видимому, нисколько не смущал), мама, по ее словам, высказалась против, сразу же начала «ужасно тревожиться» и решила — поскольку, казалось ей, все в жизни ее семьи разлаживается — уехать вместе с нами как можно скорее. Но не уехала.
Что она думала на самом деле, я, разумеется, не знаю. Наша мать — молодая (ей было тридцать четыре года) образованная женщина со строгими принципами — не считала, что у нее может быть что-либо общее с мелкими жуликами, тут нечего и сомневаться. Вполне вероятно, что она и не знала ничего о махинациях отца на авиабазе, поскольку он каждое утро отправлялся туда, как на самую обычную работу, только требовавшую носить синий мундир. Он мог и не рассказать ей о том, что там творится, иначе она воспротивилась бы этому уже тогда, а отец знал, что положение жены военного летчика и без того разочаровывает ее все сильнее и сильнее.
Вероятно, она думала в ту пору, что этот этап ее жизни близится к завершению, что, когда мы с Бернер подрастем и мысли о разводе обретут основу, начнется другой этап, получше. У нее был шанс оставить отца после того, как он рассказал ей о своих планах насчет «Великой северной». Но она не оставила. И потому все, что могло случиться с ней, не повстречай она Бева на рождественской вечеринке (издание ее стихов, преподавание в маленьком колледже, брак с молодым профессором, рождение других, не таких, как Бернер и я, детей), — все, что могло случиться в исправленном варианте ее жизни, не случилось. Вместо этого она жила в Грейт-Фолсе, городе, о котором раньше и слыхом не слыхивала (и потому путала его с Сиу-Фолсом, Сиу-Сити, Кедар-Фолсом), общаясь лишь с нами, чувствуя себя изолированной от людей, но не желая ассимилироваться здесь и смутно, с разочарованием, представляя себе свою дальнейшую жизнь. А тем временем отец с его падкой до незатейливых плутней натурой, оптимизмом по поводу будущего и обаянием жил совсем в другом мире. Их миры казались одним и тем же, поскольку жили они вместе и у них были мы. Но одним и тем же эти миры не были. Не исключено также, что мама любила отца, поскольку он-то любил ее несомненно. И с учетом всего этого — ее умонастроения, которое вообще оптимистичным не было, возможной любви к отцу, нашего присутствия — маму, вполне вероятно, пугали мысли о разводе и об участи одинокой женщины с двумя детьми. Не такая уж и редкая история.
