Герман получил в наследство четверть земельного надела и тысячу далеров в банке. Столько добра человеку вовек не прожить — говорили ему. И он, само собою, думал, как другие: такому богатству несметному конца-края не будет. Твердо веря в это, он жил весело и беспечно. Рука у него была щедрая, работой он себя не утруждал и на хмельное был падок. А выпив, начинал колобродить, ввязывался во всякие беспутные затеи. К тому же он брюхатил девок, а поскольку он был человек честный и совестливый, то расплачивался полной горстью всякий раз, когда не слишком сомневался в своем отцовстве. Отвалит, бывало, пять сотен риксдалеров одной девушке, пять сотен другой — никто не откупался так щедро, как он.
Но деньги что вода. И вот наступил день, когда весь его достаток как рекой унесло. Он до того обнищал, что хоть дверь в дому не запирай. Только одно оставалось ему: подворье для нищих в Лидахульте. Позорный конец в глазах крестьянина.
А ведь род Германа был когда-то одним из самых почитаемых в приходе Альгутсбуда. Он, Герман, происходил из древнего рода вирдов, говаривал ему пастор, который знал церковные книги как свои пять пальцев. Дед Германа был крестьянским старшиной в уезде. И вот теперь Герман привел свой род к бесчестью.
Герман вышел в сад, который больше не принадлежал ему, и отыскал там кривую березу, чтобы удавиться на ней. Он присмотрел дерево, а на нем сук, к которому можно будет приладить веревку. Потом он вернулся в дом и налил себе последнюю чарку вина со дна кувшина. На другой день он приготовил веревку. Он задумал лишить себя жизни, потому что навлек бесчестье на свой род. Спустя несколько дней он опять вышел в сад, чтобы поискать другую березу. Но нет, оказалось, что лучше дерева, чем эта кривая береза, ему не найти. Так тому и быть, на ней он удавится.
Береза та, должно быть, давным-давно пошла на дрова, да и дрова небось превратились в пепел и дым. А он и по сей день жив, хотя с той поры минуло двадцать лет. Отчего же он не порешил себя тогда? Оттого, что раздумал умирать. Но вовсе не потому, что смерти убоялся. Смерть — дело неминучее, природа рано или поздно свое возьмет. Не страшила его и боль, которую пришлось бы испытать, когда удавка затянется на шее. Эта боль длилась бы недолго. Но жить ему хотелось больше, чем умереть. Смерть все равно его не обойдет, стало быть, тут он ничего не потеряет. А вот если убьет себя в пятьдесят лет, то многого лишится. Есть ведь еще на земле люди, с которыми он рад повстречаться и выпить чарку-другую, ежели случай выпадет. И есть еще земля со всеми ее богатствами, даром что сам он сделался нищим. Не станет он лишать себя жизни только из-за того, что не на весь век хватило ему земли и тысячи далеров. Что из того, что земля его к другому перейдет? Не казнить же себя за это! Да и стыда тут никакого нет. Род может возвыситься, может и захиреть, но каждый человек сам блюдет свою честь или несет свой позор.
Обнищавший крестьянин пришел когда-то к кривой березе, чтобы предать смерти свое тело, а вместо этого воскресил к жизни душу.
И теперь Герман живет бобылем в богадельне, потому что ему без меры дорога жизнь. Только такие и остаются в приюте для нищих. Другим тут не выдержать. Но тем, кто сроду не знавал лучшей доли, все-таки легче. Иные старцы и в своей худой избе горе мыкали. Герман им не ровня. Он сладко ел и пил, проводил ночи с молодыми пригожими девушками, которых он лишал девства. Память о тех красных деньках не дает ему покоя. О, как порою клянет он свои воспоминания, как гонит их прочь! И не всегда удается ему таить про себя горькие свои думы. И тогда другие старцы скопом накидываются на него с бранью и насмешками. Дескать, он пропил, пустил добро по ветру, а теперь живет тут и отнимает у ближних сухую корку. Поделом ему, незачем было богатство из рук выпускать. Нет прощения тому, кто сам себя обобрал. Послушать иных бедняков, так выходит, что они по его вине сюда попали. Но Герман миролюбиво отвечает, что он пропил свое добро высшей благодати ради. Не хотел, чтобы богатство преградило ему путь в царствие небесное. Вот и выходит, что он умнее прочих оказался!
И Герман со смирением приемлет и убогий харч, и жесткое ложе, и все лишения, обычные для приютского житья. Но вот приходят первые весенние дни, и Герман покидает обитель страждущих в Лидахульте.
Косогор, по которому он взбирается, крут, каменист и ухабист. Но покрытые почками бурые ветки берез свисают по обе стороны тропы над его головой, точно триумфальные арки. Нынешний год он рано отправился в путь, и почки не успели распуститься. Сережки на кустах орешника дрожат на ветру, и ручьи плещут, словно доброе, свежее пиво в жбанах, которое не иссякнет во веки веков. На склоне блестит молодая травка, брусничник отливает на солнце темной зеленью, как веточки мирта. На липе стрекочут сороки, трудясь над гнездом, заяц большими прыжками пересекает дорогу — его белый куцый хвостик теряется в зарослях ивняка. Хороша земля. Любо жить на свете. Хоть и немало хлебнул горя Герман на своем веку, а все же никогда не расстанется он с жизнью по доброй воле. Очень уж много приходится покидать на свете тому, кто нищ, наг, но свободен, как птица.
* * *
Высоко лежит деревня Хэгербек, и старый Герман с трудом переводит дух. Но вот он уже на вершине косогора, на том месте, где вековечным стражем стоит верстовой столб. Отсюда можно видеть всю деревню, раскинувшуюся на косогоре.
Тринадцать домов тесно прибились друг к другу. Крестьяне строились кучно, чтобы всем миром противостоять разбойным людям и прочему лиху, которым грозят окрестные леса. Избы серые, с пожухлой травой на дерновых крышах и деревянными ставнями на окнах. Вокруг расстилаются пашни, надел за наделом, отделенные узкими межами и обложенные сотнями межевых камней. Поля еще голые, черные, борозды от осенней вспашки зияют, точно раны, взрезанные острым плугом. Но летом из этих ран прорастет зерно, и печи наполнятся пахучим хлебом. Межи уже голубеют подснежником и желтеют кукушкиным льном. Вихревой ветер налетает на груду палой листвы, гниющей на полях, загребает ее и, набравшись силы, уносит с собой высоко в небо. Дождь из желтых листьев падает на деревню, на поля, на изгороди, на поемные луга.
Внизу, в долине, бурлит в весеннем разливе ручей Хэгербекен. Вода отливает серебром на солнце, утки покачиваются на ее глади, а щуки выпрыгивают прямо на луг, оставляя круги на поверхности. За выгонами начинается лес. На лесной опушке у водопада Хэгербекен стоит мельница. Старый мельничный домик за многие годы оброс зеленым мхом, но колесо еще вертится и жернова еще стучат и будут стучать, пока жители деревни питают их зерном. Ручей, водопадом сбегающий в лес, теряется в чаще. Шумит лес, шумит вода, и голоса их сливаются.
Лес — точно кудрявый венок из елей вокруг деревни, огромный венок со светлыми лентами лиственных деревьев, вплетенными то тут, то там.
Прожорливая сталь, что распилит эти стволы, еще не вынута из недр земли и не превращена в зубья пил. Она еще долго будет покоиться в глубине рудоносных гор.
* * *
Это — деревня Хэгербек, и тут мирской подворник Герман останется на время. А может, и все лето тут пробудет, дворов-то в деревне тринадцать. Сперва он поживет у Хокана Ингельссона, который доводится ему племянником. Родню забывать не след. Из всех Ингельссонов Хокан теперь один землей владеет, да и то, слышно, дела у него худые. По всему видать, скоро род Ингельссонов последней земли лишится. С краю — усадьба Франса Готфрида. Этот старый скряга охоч до денег, что сатана до пасторских душ. Хлев у него того и гляди рухнет, одно из окошек в избе, заткнуто соломой, крыльцо обветшало, а точильный станок во дворе стоит на трех ногах. Но двери избы на крепком запоре средь бела дня. Франс Готфрид — человек нелюдимый и хмурый. И к тому же всегда потчует старого нищего черствым хлебом. У старосты Андреаса, двор которого стоит рядом, тоже особо не разживешься. Хлёбово у него до того жидкое, что и в утробе не держится. Старостиха Карна раздувает во дворе огонь под котлом. Она из тех баб, про которых никак не скажешь, что были они когда-то молодыми, гладкими, пригожими девками. Навряд ли есть на самом деле преисподняя, а надо бы ее сотворить, коли на свете сыщется еще хоть одна баба вроде Карны.
Но кто же сосед старосты по другую сторону двора? В прошлом году тут помер хозяин, к кому же теперь перешла усадьба? Не иначе, к кому-то из пришлых. На стене хлева растянута на просушку овечья шкура; стало быть, в доме есть свежинка. Герман причмокивает губами, вспоминая вкус жареной баранины. Двор чисто прибран, прошлогодняя листва, опавшая с растущего у избы клена, выметена граблями, гряды на огороде вскопаны, перед крыльцом положены молодые еловые ветки.
Какая-то женщина расстилает на траве холст для беления. На голове у нее платок в белую и красную клетку, сама она статная, рослая, с чистым белокожим лицом. Легкими, гибкими движениями склоняется она над холстом. Совсем молоденькая, как поглядишь, а все же не иначе как сама хозяйка дома. Даже если в доме есть работница, хозяйка нипочем не доверит ей этого дела. Ишь с каким гордым видом расстилает она свою холстину.
