— Если Миттеран победит, ему придется распустить Национальное собрание. И тогда Александр Дармон выдвинет свою кандидатуру на новых выборах от Ванна. Его уже выбирали в Эннбоне[12] в 1973 году, но в 1978-м он проиграл выборы в этом округе и вернулся к своей профессии врача, а депутат-социалист, который занял его место, так просто его не отдаст. Стало быть, он приедет в ваши края. Родом он бретонец, один из молодых волков стаи Миттерана, и если его выберут, то дадут портфель министра здравоохранения. По некоторым весьма сложным причинам, которые я вам объясню позже, фирма «Пуату» будет нуждаться в нем. Мои условия крайне просты: я хочу, чтобы вы облегчили ему этот десант, а главное, завоевали его расположение. В награду я вам заплачу. Заплачу щедро.
С этими словами он вытащил из багрово-красного кожаного портсигара монументальную «Гавану». Впрочем, в тот день у него все было красное: замшевый жилет, галстук, носки, бумажник… Но даже это не выглядело смешным. На мой взгляд, англичане обладают одним потрясающим талантом: они умеют сообщать элегантность самым диким своим причудам. Он знаком потребовал у официанта зажигалку для сигар, которую тот давно уже положил на сервировочный столик. Раскурив наконец свою «ракету», он выпустил в потолок облако дыма, перевел на меня взгляд и уточнил свое предложение:
— А когда я говорю «щедро», это значит «необыкновенно щедро».
Теперь дело было ясное. Таким аргументам я противиться не умею. Ничего удивительного: я всегда любила деньги, и мне всегда нравилось быть богатой. Но меня смущала одна деталь: что за птица этот Дармон? Он был одним из верных гвардейцев Миттерана, из той новой когорты, которая родилась на съезде в Эпине[13]. Мне смутно помнилось, что он похож на выпускника ENA — бесцветный, серьезный, из тех зануд, что никогда не были молодыми. Лет ему было примерно 45. Значит, не старик. Но его бицепсы служили ему лишь для того, чтобы удерживать перо в руке. И при этом он был очень важной шишкой. Хотя газета «Канар аншене» обозвала его «маленьким Александром Великим». При моей склонности к мускулистым красавцам, у меня было так же мало шансов втюриться в эту унылую жердь, как погибнуть от руки террориста. Тогда к чему же разыгрывать из себя ломаку? Я ответила, что, в принципе, такая авантюра меня привлекает. При этом я даже не лгала: меня воодушевляла перспектива оставить с носом Фабриса и Анику. Даже в самом худшем случае Дармон не причинит мне большого зла: всего-то и дел, что закрыть глаза и мысленно подсчитывать прибыль.
Мое мгновенное согласие ошеломило Сендстера. Он поставил на стол рюмку коньяка, которую согревал в ладони, и уставился на меня:
— Ваша решимость впечатляет. Если вы успешно проведете дело, то окажете мне огромную услугу. Я этого никогда не забуду.
— Только не надо клятв. Лучше скажите мне коротко и ясно, до каких пределов я могу дойти, когда нужно ехать и сколько вы заплатите?
Он вздрогнул так, словно я дала ему оплеуху. Этот прямолинейный, алчный, бесцеремонный, эгоистичный и фамильярный тип считал, что только он один имеет право на цинизм. Вместо ответа он подписал счет и пробурчал, что «возобновит со мной контакт» (снова эта фирменная абракадабра!), чтобы дать нужные инструкции.
Шофер уже ждал нас, но мне хотелось пройтись пешком, и я отклонила предложение отвезти меня в агентство. Сендстер велел шоферу сесть за руль, взял меня за руку, подвел к багажнику, открыл его и приподнял край лежавшего там шотландского пледа: под пледом я увидела пачки купюр по 500 франков. Взяв пять пачек, он протянул их мне:
— Вот вам пятьдесят тысяч. Считайте их задатком и не вздумайте крохоборничать. Вы скоро убедитесь, что, имея дело с Дармоном, нужно за все платить. Ему-то все едино — что 50 франков, что 50 000. Он терпеть не может тратиться. Скупердяй каких мало. Но вы не огорчайтесь: Франция вас очень позабавит, когда вы увидите ее вблизи, и из первых рядов, и из-за кулис. Это зрелище, достойное внимания.
С этими словами он захлопнул багажник, поцеловал мне руку и уселся в машину рядом с шофером.
Ждать мне пришлось недолго: Сендстер развернул свою кампанию почти сразу. В следующий же понедельник он позвонил мне домой. В семь утра! Поступок вполне в его духе: он воображает, будто, вытягивая траву из земли, можно ускорить ее рост. В результате он проводит свою жизнь, подгоняя ход событий, а потом бесконечно ожидая, что из этого выйдет. Он без лишних слов приступил к делу:
— Итак, все решено, Миттеран выставляет свою кандидатуру. С этим маразматиком Барром и клоуном Шираком он справится одной левой. Как только его переизберут, он распустит парламент. В ближайший уикенд Дармон едет в Ванн для встречи с местными боссами-социалистами. Вы, кажется, говорили, что у вас там огромный замок?
Что за бред, откуда он это взял? Наше поместье датировалось 1633 годом, и дом действительно выглядел впечатляюще, но в разговоре с Сендстером я ни разу не назвала его «замком». Однако спорить было бесполезно. Пускай сначала выложит карты на стол. Я ответила медоточивым голосом:
— Совершенно верно.
— Прекрасно. Попросите вашу матушку приготовить для него комнату. Он будет жить у вас. И пусть отведет ему рабочий кабинет. Деньги я ей высылаю.
Он говорил повелительно и чересчур напористо, но эта увлеченность мне даже нравилась. Попутно он обдал грязью руководителей отделения соцпартии Западного Ванна.
— Это просто щенки, Дармон будет держать их в ежовых рукавицах. Они примут вас в штыки, но расценивайте их враждебность как должно: это признак завистливого почтения. Чем меньше они могут предложить сами, тем больше завидуют другим. В любом случае не расстраивайтесь, они погоды не делают.
Фабрис, разумеется, проводил ночи с Аникой. Поэтому мое счастье было неполным: я не могла уязвить его, поставив перед свершившимся фактом. В течение четырех дней я под покровом тайны готовила свой отъезд. И, когда наконец в четверг около полудня я объявила ему, что уезжаю, он изумленно вытаращил глаза. Это известие так потрясло его, что он даже не попытался меня удержать. Впрочем, будучи джентльменом, он не стал обвинять Анику, как это сделали бы на его месте многие мужчины, всегда готовые изменить своим мимолетным пассиям, когда ситуация усложняется. В глубине души он просто не верил, что я могу вот так взять и исчезнуть. И был не прав: я с первой же минуты почувствовала, что меня ждет захватывающее приключение и что я раз и навсегда покончила с агентством. Накануне отъезда, перед тем как исчезнуть с горизонта, я выписала себе последний скромный чек на 120 000 франков «за многолетний добросовестный труд» — законную сумму, положенную при уходе с работы с двухнедельным предупреждением, которым я, впрочем, во всей этой суматохе позволила себе пренебречь. Четыре с половиной часа спустя я уже стояла на пристани Пор-Блан, глядя в море, на остров Монахов.
Мой остров лежал там, поперек входа в морской залив, растянувшись во всю свою длину, до самого устья реки Ванна; казалось, он нежится в приятной, ленивой дреме, точно сирена на мягком ложе из водорослей. Близился вечер, солнце так и не появилось, и вместо него здесь царили все оттенки серого: серый цвет гранита, серые тона причалов, тины и рыбацких лодок, облаков и волн, деревьев и крыш… Все купалось в этом меланхоличном и безмолвном пепельном мареве, как будто с небес низвергся серый потоп. Вода отражала его, берега оттеняли, мачты пронзали насквозь, фасады подчеркивали… Меня настигло всегдашнее ощущение, что я нахожусь на корабле-призраке, а прежняя моя жизнь осталась где-то там, далеко позади, на материке. Сев на катерок, ходивший через залив, я поплыла по своему маленькому семейному морю, настоящей жемчужине Западной Европы, где время прерывало свой бег, растворяясь в ленивой грезе, рассыпаясь в величественной простоте окружающего пейзажа. Я еще не провела здесь и пяти минут, а уже чувствовала себя безмерно счастливой. И кто же поджидал меня на причале под береговым откосом? Мой отец.
На нем были серый фланелевый костюм и бежевая кашемировая водолазка, которую Dior подарил Фабрису в прошлом году. Бледно-голубые глаза, длинные, откинутые назад седые волосы и худощавое, почти тощее тело придавали ему безупречную элегантность, аристократическую законченность, неподдельную ценность оригинального издания. В моих глазах ни один мужчина никогда не сравнится с ним красотой, при том что сам он никогда не сознавал этого. Вся его любовь была сосредоточена на его матери, на моей и на мне самой. Других женщин он просто не замечает. Теперь, когда он перестал преподавать историю в коллеже Сен-Франсуа и вышел на пенсию, его повседневное существование заполнено написанием небольших искусствоведческих работ, длинными прогулками, короткими беседами и нескончаемым чтением — в общем, всем, что может украсить монотонный ход времени, убаюканный вдобавок классической музыкой, — ее он слушает с утра до вечера. Когда он счастлив, он ставит Моцарта, когда погружен в меланхолию, то непрерывно крутит одну и ту же пластинку — «Песни об умерших детях» Малера. В этом случае моя мать вторгается к нему, снимает пластинку и снаряжает его за покупками в Ванн. Отец покорно едет в город, накупает там журналов, позволяет себе роскошь — «Гавану» — и возвращается домой с улыбкой.
