Ее повели в улочки, которые, чем дальше, тем становились все темнее и пустыннее, и водили по ним до тех пор, пока не привели туда, где темно было до черноты, будто вокруг кто-то пролил чернила, и где старая женщина, которая смотрела перед собой так пристально, что Хума сразу же поняла, что она слепая, открыла перед ней двери дома, в котором было еще темнее, и ей показалось, будто через порог выплеснулась новая волна мрака. Хума сжала пальцы в кулаки, приказала сердцу стучать как положено и вслед за старухой шагнула в дом.
В темноте глаза с трудом различили тонкий, неправдоподобно призрачный лучик света, исходившего от свечи, и, руководствуясь лишь его желтоватой нитью (поскольку старая леди мгновенно исчезла из виду), Хума сделала шаг вперед, тут же сильно обо что-то стукнулась, вскрикнула и, рассердившись на себя за то, что невольно выдала страх, который с каждым мгновением становился сильнее, прикусила губу и запретила себе думать о том, кто — или что — ждет ее здесь.
Стукнулась она о низенький стол, на котором и стояла единственная свеча, а за ним, за столом, у противоположной стены, на полу сидел по-турецки человек, похожий на гору. «Садись, садись», — произнес ровный и глубокий голос, и от тона его, похожего на приказ, ноги у нее подкосились, и она тоже опустилась на пол, не дожидаясь более никаких приглашений. Она только покрепче сцепила пальцы и заставила себя говорить спокойно:
— Надо ли так понимать, что вы, сэр, и являетесь тем самым вором, которого я ищу?
Сидевший слегка переменил положение, отчего его темная тень шелохнулась, и произнес речь, из которой последовало, что в данном районе любая преступная деятельность совершается не сама по себе, но организованно и под единым контролем, и, следовательно, всякая попытка вольного, так сказать, найма должна получить одобрение, каковое дается именно здесь, в этой комнате.
Настоятельно он предложил ей изложить как можно подробнее все детали предполагавшегося ограбления, включая опись предметов, какие она желает заказать, а также обозначить сумму вознаграждения, оговорив, кстати, и условия премиальных, и в довершение, исключительно для полноты картины, попросил рассказать о мотивах.
Услышав эти последние слова, Хума словно о чем-то вспомнила, выпрямилась, собралась с духом и громко сказала, что ее мотивы касаются исключительно ее одной, что детали она обсудит только с тем самым вором, кто возьмется исполнить заказ, и ни с кем более, и что вознаграждение, которое она готова предложить за работу, будет весьма щедрым.
— Поскольку вы, сэр, исполняете здесь, в этом районе, функции агентства по найму, то, полагаю, понимаете, что я за щедрое вознаграждение жду, чтобы мне нашли самого отчаянного человека, какой только имеется в вашем распоряжении, иными словами, такого, кто не испугается ничего, в том числе гнева Божьего. Мне нужен самый отчаянный из ваших людей… и никакой другой.
При этих словах кто-то зажег керосиновую лампу, и Хума увидела перед собой седоволосого гиганта, чья щека была обезображена шрамом, напоминавшим по форме букву «син» насталического письма[8]. Хуме на миг показалось, будто перед ней возник призрак прошлого, и с нестерпимой ясностью в памяти встала детская, где ее и Атты няня, в надежде предотвратить новые их неразумные проявления самостоятельности, в который раз пригрозила детям:
— Если не будете слушаться, я попрошу, и он вас заберет. Шейх Син, Вор Воров!
Именно он, седовласый, с этим уродливым четким рубцом, он и есть здесь лучший грабитель… Не сошла ли Хума с ума, не ослышалась ли, или он и впрямь ей сейчас сказал, что, учитывая обстоятельства, он один способен выполнить ее заказ, и никто больше?
И она, пытаясь во что бы то ни стало не выпустить родившихся заново демонов страха из той детской, немедленно обратилась к храброму волонтеру с речью, для начала поведав ему, что лишь крайняя опасность и крайняя надобность вынудили ее совершить столь рискованную прогулку.
— Нельзя медлить ни минуты, — продолжала она, — и потому я сейчас же расскажу все, как есть, без утайки. И если, выслушав до конца мою историю, вы не откажетесь от своих намерений, то мы сделаем все возможное, чтобы облегчить вам работу, а по окончании наградим со всей щедростью.
Старый вор передернул плечами, кивнул в ответ и сплюнул. Хума приступила к рассказу.
Всего еще шесть дней назад утро в доме ее отца, богатого ростовщика по имени Хашим, началось, как обычно. Мать за столом, сияющая любовью, поставила на завтрак перед мужем полную тарелку хичри, и общая беседа потекла с той изысканной учтивостью, какими гордилась их семья.
Хашим никогда не упускал случая подчеркнуть, что скопил свое состояние благодаря отнюдь не религиозным «заветам», а «уважительному отношению к мирской жизни». В его прекрасном просторном особняке на берегу озера даже неудачников всегда встречали с почетом и вниманием; даже тех несчастных, кто приходил просить малой доли от его, Хашима, богатств, и с кем он делился — не меньше, конечно, чем за семьдесят процентов, однако лишь ради того, как объяснял он в то утро подкладывавшей ему хичри жене, «чтобы научить их уважать деньги; ибо тот, кто усвоит урок, тот в конце концов избавится от дурной привычки брать и брать в долг, так я работаю себе во вред, ибо когда они поймут в чем дело, я останусь без куска хлеба!»
Детям своим, Атте и Хуме, ростовщик с женой неустанно прививали всю жизнь такие добродетели, как бережливость, честность и здоровое свободомыслие. Об этом Хашим тоже был не прочь лишний раз помянуть.
Завтрак подошел к концу, члены семьи, расставаясь, пожелали друг другу удачного дня. Но не прошло и нескольких часов, как все хрупкое, словно стекло, благополучие дома, изысканная, будто фарфор, учтивость и подобное алебастру изящество разлетелись вдребезги, не оставив ни малейшей надежды вернуть прошлое.
Ростовщик, который намерен был отбыть по делам в своей личной шикаре, кликнул гребца и уже было занес ногу, собираясь ступить на борт, как вдруг внимание его привлек серебристый блеск, и он увидел сосуд, качавшийся на волнах в узком пространстве между лодкой и его личным причалом. Без всякой задней мысли Хашим наклонился и выловил сосуд из воды, словно загустевшей от холода.
Сосуд оказался обычным цилиндром темного отекла, но оплетенным серебряной нитью изумительно тонкой работы, а сквозь стенки Хашим разглядел внутри серебряную подвеску, куда был вправлен человеческий волос.
Хашим зажал в кулаке удивительную находку, крикнул лодочнику, что его планы изменились, и поспешно вернулся назад к себе, в свое домашнее святилище, где запер дверь и принялся изучать сосуд.
Вне всякого сомнения, ростовщик Хашим с первого взгляда понял, что у него в руках оказалась знаменитая реликвия, благословенный волос пророка Мухаммеда, украденный накануне из мечети в Хазрабале, где вся долина с тех пор оглашалась воплями беспримерного горя и гнева.
Вне всякого сомнения, воры — наверняка перепуганные таким всеобщим негодованием, бесконечными процессиями, воем уличных толп, беспорядками, политическими выступлениями, а также массовыми обысками, которые проводились и руководились людьми, чья карьера буквально повисла на украденном волоске, — поддались панике и избавились от сосуда, бросив его в желатиновую глубь озера.
Долг Хашима, нашедшего пропажу благодаря великой своей удачливости, был очевиден: реликвию следовало возвратить мечети, а государству мир и спокойствие.
Однако у него вдруг возникло на этот счет иное мнение.
Весь вид его кабинета свидетельствовал о страсти Хашима к коллекционированию. В стеклянных витринах лежали пронзенные булавками бабочки из Гульмарга[9], по стенам без счета висели мечи, и среди них копье нагов[10], стояли отлитые из разнообразных металлов три дюжины копий пушки Замзама[11], а также девяносто терракотовых верблюдов, какими торгуют с лотков при вокзалах, и множество самоваров, и полный зоопарк резных зверей из сандала, которыми развлекают младенцев во время мытья.
— В конце концов, — сказал себе Хашим, — и сам пророк не одобрил бы столь неистового поклонения перед реликвией. Он с презрением отвергал саму идею своего обожествления! Следовательно, утаив его волос от безумных фанатиков, я скорее исполню долг, нежели если верну, не так ли? Разумеется, меня в этой вещи привлекает отнюдь не ее религиозная ценность…
Я человек мирской, я принадлежу этой жизни. И смотрю я на сей предмет с точки зрения сугубо светской, иными словами, ценю в нем его уникальность и редкую красоту. То есть, короче говоря, я желаю обладать фиалом, а вовсе не волосом самого пророка… Говорят, американские миллионеры скупают по миру ворованные шедевры, чтобы потом укрыть их в своих подземельях… Да, вот они бы меня поняли. Я не в силах расстаться с прекрасным!
