Грустный, поникший сидел за столом дважды казненный сульфозином Игорь.
— Мама, забери меня, пожалуйста. Мне здесь очень и очень плохо.
— Ну что ты, Игорек! Как же я тебя заберу? Мы же договорились! Ты полежишь немного, тебя обследуют, подлечат. Надо же что-то делать! Работать ты не можешь. Пусть хоть пенсию назначат. Веда так?
Парень грустно молчал.
— Ну, не надо, Игорек! Не рви мое сердце. Я и так дома день и ночь переживаю. Я думала, ты веселый выйдешь, меня успокоишь. — И мать Игоря потянула к глазам платок.
— Не плачь, мама.
— Как тут не плакать… Разве я не знаю этого заведения… Но надо же как-то определяться… Не можем ведь мы вдвоем жить на мои семьдесят рублей. У меня самой здоровье никудышнее. Ноги совсем не ходят. Из комнаты почти не выхожу — тяжело подыматься. Кнопка теперь одна гулять бегает. На улице лает, за голубями гоняется. По тебе скучает, — через силу улыбнулась мать.
Глаза Игоря заблестели. Крупные горошины сорвались из переполненных глаз.
— Ну вот, и ты заплакал, Игорь. Не надо, а то совсем расстроюсь. Больше не огорчай меня, пожалуйста.
— Хорошо… мама… Больше не буду тебя огорчать…
— Вот и умница. Я тебе свежий платочек принесла. Вытри слезы… А вот зубная щетка, паста, зеркальце. Прячь в карман, а то санитар увидит — отберет. И не думай больше ни о чем. Все будет хорошо. — И немного повеселевшая Мать засуетилась, выкладывая на стол завернутые в полотенце тарелки. — А сейчас поешь. Я курочку деревенскую принесла — тетя Валя передала. Ешь, пожалуйста…
— Спасибо, мама, не хочу.
— Игорь, мы же договорились, что ты не будешь меня огорчать…
Парень нехотя принялся за еду. Было видно: ему мучительно не хотелось превращаться в такое же подобие чавкающих животных, смысл существования которых свелся к набиванию брюха.
Чита «подмел» бабкины гостинцы и запросился в палату.
— М-м-м, — обратился он к санитару.
— Пойдем, Чита, пойдем. — Борис весело похлопал дебила по плечу и повел в палату.
Бабка сгребла пустые банки-склянки в кошелку и освободила место.
— Сядем, Жора, порубаешь, — сказал дядя Петя.
Есть мне не хотелось, но чтоб не обижать родных, отдал должное теткиной стряпне.
— Игорь, я была в четверг у твоего лечащего врача, и она сказала, что ты плохо себя ведешь. Вступаешь, в пререкания с медперсоналом, грубишь. Это правда?
— Нет, мама, неправда.
— Не надо, Игорек, веди себя хорошо… Как он тут у вас, не хулиганит? — вымученно улыбнулась она подпирающему дверной косяк Борису.
Он стоял со скрещенными на груди руками и слушал разговор.
— Не-е, он парень смирный, — осклабился санитар.
Голова парня низко склонилась над тарелкой. Плечи судорожно затряслись.
— Ну вот! Опять… Игорь… Если будешь плакать — уйду.
— Я не плачу, мама. Это курица что-то… суховата… застряла…
— А ты запивай. Я тебе молочка принесла… Пей, сынок…
Свиданка продолжалась. Уходили одни — приходили другие.
Засобирался и дядя.
— Ну, Жора, лежи, выздоравливай, ни о чем не думай. Что тебе в следующий раз принести-то?
— Да ничего не надо, дядя Петь. Курева только.
— Ну, это само собой.
Засобиралась и мать Игоря.
— До свидания, сынок. Веди себя хорошо, чтобы врачи мне больше не выговаривали. В воскресенье приду.
— Мама… забери меня, пожалуйста, отсюда.
— Опять! Игорь, ну что ты со мной делаешь?! Господи… Ну как я теперь домой пойду? — заплакала мать и в слезах скрылась за дверью.
— Прости… мама…
Щелкнул замок. Санитар положил трехгранник в карман халата.
— Ну, пойдем, пойдем, маменькин сынок, — чугунная лапа Бориса легла на гусиную шею парня. — Хватит сопли распускать. И ты, — кивнул мне санитар.
В наблюдательной подошел Угрюмая Личность.
— Я вижу, ты шабером разжился, малыш. Пойдем, покурим.
К пахану на свиданки никто не ходил, и он стрелял табачок у придурков.
Мы сидели с паханом в сортире на подоконнике, забравшись с ногами, и молча шабили. Дверь туалета никогда не затворялась, и мужики тужились на очке, не обращая внимания на снующий мимо сортира женский персонал. Женщины, правда, изредка бросали короткие, оценивающие взгляды на мужские достоинства.
В сортир зашел Восьмиклиночка. Спустив полосатые больничные штаны, угнездился на очке и закряхтел. Его лицо и круглая женская задница усыпаны чирьями.
Рядом, через открытое окно, лаялась старая мать с сыном.
— Ты когда меня заберешь отсюда? — сиплым голосом грозно вопрошал сын через металлическую сетку.
Сын — долговязый детина лет пятидесяти с гладко выбритым черепом и мошной, выдающейся вперед челюстью. Рожа — не подходи, зарежу.
— Как врач выпишет, так и заберу, — токовала мать.
— Что ты врачом мозги пудришь, карга старая! Я давно нормальный, забирай давай!
— Щас! Опять пойдешь с дружками хлебать да безобразничать. Лежи уж… Чаво тебе, плохо лежится, что ли? Жрешь, спишь, и все дела…
— Тебя бы, дуру старую, сюда на недельку — не то б запела.
Перепалка продолжалась, а из сортира тугого отделения, этажом выше, подымали на веревочке бутылку водки. Выписанный принес своим дружкам.
Операция прошла успешно.
— Ну давай, Витек. Неси еще и курева…
— В среду… Бывайте…
Восьмиклиночка откряхтелся и подошел к Угрюмой Личности.
— Оставь покурить…
Сделав серию последних судорожных затяжек, пахан щелкнул окурок мимо потянувшейся за чинариком руки Тоньки, легко спрыгнул с подоконника и, смачно харкнув в очко, направился к выходу. Тонька не обиделся и стал клянчить у меня. Я кинул окурок на подоконник.
— Подъем! Выходи строиться! — шутил санитар, прохаживаясь между кроватями и стуча трехгранником по грядушкам. — Подымайсь лекарство пить!
Шизики с кряхтеньем, нехотя вставали на процедуру.
— А тебе что, особое приглашение надо? — шумнул Борис спящему «крестнику» и, подойдя к койке, пнул в матрац. — Вставай!.. Маменькин сынок…
Сетка покачнулась. Парень спокойно спал, устремив открытые глаза в потолок. Борис наклонился, посмотрел в глядящие внутрь себя зрачки и рванул одеяло. В правой, покоящейся на груда руке Игоря был зажат осколок карманного зеркала, а левая прижата к бедру. Весь матрац побурел от запекшейся крови.
— Пиздец! — ляпнул Борис.
Вокруг койки сгрудились шизики и медперсонал, молча смотрели на уснувшего навеки бедолагу.
— Би-лять! Собакым!
Заговоривший Чита произвел больший эффект, нежели самоубийство.
— Би-лять! Собакым! — повторил косноязычный дебил, глядя на самоубийцу.
Я понял, кому адресовано ругательство.
Так прошла первая неделя моего лечения. Потянулись однообразные дни, изредка нарушаемые событиями местного значения.
Из окна второго этажа выбросился больной и разбился насмерть. Говорили: инженер с крупного завода. Воевал с заводской мафией. Его предупреждали — он не понял, продолжал бомбить письмами и заявлениями различные инстанции. Подсуропили вялотекущую шизофрению и отправили к нам. А здесь с такими разговор короткий: строптивым — сульфозин, себе на уме — по полкило психотропной дряни в день, пока не превратишься в тупое в покорное животное.
Умер старик маразматик, швырявшийся калом, оттяпав от отмеренного ему Борисом срока лишние дни. Пару пива выиграла Ленок. Родная дочь так ни разу и не пришла.
Меня перевели из наблюдательной к тихим. Там режим был помягче. От нечего делать день-деньской бил пролетки по длинному больничному коридору. С тихими — спокойнее, и можно поговорить. Среди них были и нормальные, попавшие по ошибке или закосившие от армии или от тюрьмы пацаны.
За полгода насмотрелся всякого. Некоторые шизики, например, писали стихи. Дома они рассылали их в различные редакции. На чистую галиматью столичных дураков редакции добросовестно присылали доброжелательные ответы. Вирши некоторых публиковали, а один так и носил с собой полуистертую газетную страницу с мелко набранным неплохим стихотворением.
Глядя на больных, брался за бумагу и я. Но стихи не шли — не было вдохновения. Зато рисовал, и медсестра Наташа Триус как-то сказала, что пошлет рисунки на конкурс в «Пионерскую правду» или в «Крокодил». Я был польщен.
Из моей палаты «ушел» пацан-уголовник. Ушел зимой, в одной больничной пижаме, через верхнюю фрамугу. А она открывалась всего лишь на ширину ладони. Беглеца взяли дома на второй день и швырнули в наблюдательную.
Им занялась Ленок с санитарами, и раздались истошные вопли:
— Начальник!.. Атас!.. Все путем!.. Не надо!.. Ленок!.. Я больше не буду!.. А-а-а!.. Суки!.. Пидоры!.. Фашисты!.. А-а-а…
За окном белый цвет сменился зеленым. За это время подружился с санитарами. Борисом и Владимиром. В общем, неплохие ребята, но работа…
