Хонда уже не различал наполнявшее окрестности жужжание насекомых. Тут были еще какие-то голоса, которые служили фоном, а также голоса, мешавшиеся с ними и напоминавшие скрежет зубов в дурном сне, голоса, гулко отдававшиеся в груди.
Когда он снова поднялся, его обуяли сомненья, хватит ли у него в конце концов сил, чтобы дойти до храмовых ворот. Двигаясь, он считал тени от деревьев, которые ложились перед ним на дорогу. Он шагал, проверяя себя, сколько таких теней он уже преодолел по этой жаре, задыхаясь на подъеме… С тех пор как он начал считать, три тени. Он задумался, как следует считать тень — за целую или за половинку, если концы веток закрывали от солнца лишь часть дороги.
Бамбуковая роща возникла с правой стороны вскоре после того, как дорога начала понемногу заворачивать вправо.
Заросли бамбука напоминали поселение людей — стволы росли тесно, просто льнули друг к другу: гибкие и изящные, совсем как у аспарагуса, молодые листья и злая, прочная темная зелень.
Хонда сделал еще один привал и, когда вытирал пот, впервые увидел бабочку. Мелькнувшая издали как силуэт, вблизи она сияла ярким кобальтом, а крылья были окрашены в тона опавших листьев.
Тут было болото. Хонда отдыхал в густой тени росшего рядом каштана: воздух был неподвижен, в уголке зеленоватого болота, где поверхность воды расчерчивали водяные жуки, повалилась набок засохшая сосна, казалось, там перекинут мостик.
Легкая рябь воды поблескивала только возле этого мертвого дерева. Рябь подернула синеву отражавшегося в воде неба. Упавшая сухая сосна, красная до кончиков иголок, словно упиралась ветвями в дно болота, но ствол не впитывал воду, и среди обильной зелени сосна, став вся красно-ржавой, лежала так, как когда-то стояла. Она оставалась сосной. Хонда поднялся, стараясь догнать бабочку-голубянку, выпорхнувшую из гущи травы. Лес голубоватых кипарисовиков на противоположном берегу пруда захватывал и эту сторону, тени на дороге становилось все больше.
Хонда чувствовал, что рубашка вся мокрая, и пятно пота появилось даже на спине пиджака. Он не понимал, отчего это — от жары или от боли. Во всяком случае, состарившись, он никогда так не обливался потом.
Там, где кипарисовики постепенно уступали территорию роще криптомерии, стояла одинокая акация. Ее нежная, призрачная, как полуденная дрема, листва, которая смешивалась с жесткими листьями криптомерии, вызвала у Хонды воспоминания о Таиланде, в этот момент из листвы акации вылетела белая бабочка и повела его дальше.
Подъем стал круче, Хонда подумал, что храмовые ворота уже близко, криптомерии стало больше, подул прохладный ветерок, и он зашагал почти с удовольствием. Впереди на дороге местами лежали полосы тени, но сейчас он находился на солнце.
Под темной сенью криптомерии порхала белая бабочка. Она низко летела над папоротником, сверкавшим в лучах солнца так, будто на него упали капли дождя, направляясь в сторону внутренних черных ворот. Хонда подумал: «Здешние бабочки отчего-то летают низко».
Пройдя через черные ворота, он сразу оказался перед храмовыми. И когда он наконец добрался до храмовых ворот Гэссюдзи, ему в голову пришла мысль, что все эти шестьдесят лет он прожил только ради того, чтобы снова посетить это место.
Стоя там, откуда просматривалась идущая вглубь подъездная сосновая аллея, Хонда просто не мог поверить в то, что он действительно находится здесь. Ему было жаль двинуться дальше: даже усталость стала ощущаться меньше, он неподвижно стоял у двух колонн, которые охраняли расположенные слева и справа от ворот маленькие калитки, и колонны соединяла крыша с гербом в виде шестнадцатилепестковой хризантемы.[57] На правой колонне была скромная табличка с именем настоятельницы, на левой — прикреплена доска с плохо различимыми от времени знаками:
«В мирном поднебесье собрание сутр воплощенной мудрости для почтительного чтения есть укрепление власти императора».
За воротами вдоль желтоватой стены с пятью горизонтальными линиями до внутреннего вестибюля на мелкий гравий были положены четырехугольные каменные плиты. Хонда пересчитывал их палкой, и когда дошел до девяностой, оказался у входа: на плотно закрытых раздвижных стенах — сёдзи — были изящные ручки с рельефным узором из хризантем и облаков.
В памяти ожили отчетливые, яркие картины, и Хонда так и стоял, забыв о том, что надо возвестить о своем прибытии. Шестьдесят лет назад он, юноша, стоял перед теми же стенами, у того же порога. Бумагу на раздвижных стенах уже раз сто, наверное, перетянули, но перед глазами у него были белые, плотно сдвинутые стены, и тот холодный весенний день походил на сегодняшний. Ему показалось, что он помнит текстуру дерева в прихожей, сейчас ее словно скрыло метелью. Шестьдесят лет уместились в мгновенье.
Казалось, что там, в гостинице в Обитокэ, Киёаки, поручив Хонде этот визит в Гэссюдзи, визит, который был для него важнее жизни, мечется в жару и ждет его возвращения. Как удивился бы Киёаки, узнай он, что Хонда превратился в восьмидесятилетнего старика, с трудом передвигающего ноги.
Принять его вышел управляющий лет шестидесяти, одетый в спортивную рубашку, он взял Хонду, который не мог подняться на порог, под руку и провел через несколько комнат в переднюю гостиную. Вежливо приветствовал Хонду, сообщил, что его письмо получено, и предложил сесть на одну из подушек, геометрически правильно разложенных на покрытом циновкой полу. Хонда не помнил, в эту ли комнату его пригласили шестьдесят лет назад.
В традиционной нише висел свиток-картина, копировавшая Сэссю[58] и стояли свежие гвоздики. Старица в белом кимоно из бумазеи с белым же поясом оби принесла на подносе печенье для почетных гостей и охлажденный чай. Стены были раздвинуты полностью, и взору предстал внутренний сад, в котором буйствовала зелень. Клен, кипарисовик и другие деревья были посажены здесь очень тесно, просвечивавшие сквозь них белые стены помещения для занятий, крытый переход к нему — все это составляло внутренний сад.
Управляющий завел какой-то незначащий разговор, время проходило зря. Хонда почувствовал, что одно то, что он сидит, выпрямившись, в этой прохладной гостиной, ему уже помогло — перестал течь пот, ослабла боль.
И вот он здесь, в зале храма Гэссюдзи, посещение которого ему всегда представлялось невозможным. Осуществить это позволила близость смерти, она освободила Хонду от оков, державших его, пока впереди была жизнь. Страдания, перенесенные ради того, чтобы подняться сюда по храмовой дороге, неожиданно принесли успокоение, тело казалось совсем невесомым, и, обнаружив это, Хонда утешал себя мыслью о том, что добиравшемуся сюда уже тяжело больному Киёаки отказ придавал силу несущих крыльев.
Уши наполнял стрекот цикад, но из этой затененной комнаты он казался освежающим, словно отзвук колокола. Управляющий больше не упоминал о письме, говорил все о делах житейских. Боялся, видно, что Хонда напомнит о цели своего визита — встрече с настоятельницей.
Хонда уже начал подозревать, что это пустое времяпрепровождение может быть мягким намеком на то, что он не сможет встретиться с настоятельницей. Может статься, на глаза управляющему попал тот журнал. И он порекомендовал настоятельнице сказаться нездоровой и уклониться от встречи.
Но это не значит, что Хонда, облитый грязью, внутренне боится этой встречи. Правда в том, что если бы не стыд и вина, если бы не смерть, он не нашел бы мужества прийти сюда. Тот скандал в сентябре прошлого года, если вдуматься, послужил первым еще неясным толчком к посещению Гэссюдзи. А потом неудавшееся самоубийство Тору, его слепота, болезнь самого Хонды, беременность Кинуэ — все указывало на одно. Копилось, давило на сердце и вылилось в то, что он по этой дикой жаре добрел сюда по храмовой дороге. Не будь этих событий, Хонда, скорее всего, только бы любовался блеском вознесшегося на горную вершину храма.
Если настоятельница не выйдет к нему, придется смириться, принять это как воздаяние за грехи. Скорее всего, в этом мире встреча не состоится. Но даже если они не встретятся тут, в последний его час, в последнем месте его пребывания в этом мире, Хонда все равно верил в то, что день их встречи когда-нибудь наступит.
И именно поэтому в его душе нетерпение постепенно сменялось покоем, а печаль — пониманием, и это давало силы ждать.
Поэтому Хонда не поверил собственным ушам, когда вновь появившаяся старица прошептала что-то на ухо управляющему и тот объявил:
— Госпожа настоятельница сказала, что сейчас вас примет. Пожалуйста, пройдите к ней.
В зале, выходившем в маленький садик на северной стороне, внешняя стена была раздвинута полностью, и зелень сада буквально била в глаза, поэтому он не понял, как его провели сюда, но это определенно была та самая комната, где шестьдесят лет назад Хонду принимала прежняя настоятельница.
