— А я не боюсь, — ответила она, как некая полуночная Лилит[135]. — Я слыхала, что ваша жена красива и происходит из богатого дома. Вы ее любите? Она действительно так красива, как рассказывают?
— Кто рассказывает? — спросил он и бросил взгляд на зеркало, в котором прошлой ночью видел во сне Славу. Роня ответила, что Лейча, кухарка с кухни ешивы, рассказывала ей, что его жена красива. Лейча слыхала об этом от своего жениха, Йосефа-варшавянина. Болтовня Рони немного остудила лихорадочный жар, охвативший Цемаха. В этом жаре сплелись вместе тайна, ночь и молчание. То, что она упомянула варшавянина, еще больнее отрезвило его. Он не любил этого парня, и ему было неприятно, что этот тип, разъезжающий от ешивы к ешиве, знает слишком много о его семейной жизни. А дочь резника продолжала болтать.
— Не следует оставлять жену одну. — Она увидела, что он смотрит на нее в некоторой растерянности. В ее глазах промелькнул злой огонек, голос тоже стал резче, как будто она вспомнила своего мужа, разъезжающего по всему свету. — Вы не слышите? Я говорю, что не следует оставлять жену одну.
— Я слышу вас. Правда, действительно не следует. — И он повернулся к выходу, как будто был уже готов броситься искать свою молодую красивую жену, которую оставил одну. Роня загородила ему дорогу и испуганно зашептала: куда это он хочет идти так поздно ночью? Пусть поест и ложится спать. Цемах заговорил быстро и лихорадочно: нет, нет, он не будет есть и не ляжет спать. Он вернется в синагогу. Роня схватила его за плечо, и в то же мгновение ее рука отдернулась назад.
— Бог с вами! Вы забыли, что ваш ученик спит вместе с моими детьми? Ведь все в доме утром узнают, что вы принесли вашего ученика, и никто не поймет, почему вы после этого ушли.
Она говорила энергичным и в то же время удивленным голосом, как будто вдруг поняла, что имеет дело с мужчиной, которого еще рано называть взрослым. Ее челюсть конвульсивно подрагивала, лицо издевательски кривилось. — А если вы сейчас уйдете, то больше не будете бояться того, что оставили свою жену одну?
Однако Цемах продолжал упрямиться: ладно уж, на этот раз он поест и переночует. Но завтра-послезавтра он найдет другую квартиру и переедет. Роня посмотрела на него серьезно и озабоченно и предупредила его усталым голосом, что если он так неожиданно покинет квартиру, ее сестра, а может быть, и отец тоже решат, что что-то тут произошло. Она обещает, что больше не будет разогревать ему ужина.
— И не будете стоять под дверью, — подсказал ей Цемах.
— И не буду стоять под дверью, — повторила она и посмотрела на него с болью и потрясением, как будто не верила, что он может быть так жесток и груб. Роня потерла себя пальцами по лбу и под глазами, будто отгоняя сон. Потом вышла из столовой и закрыла за собой дверь, ведущую в коридор, медленнее и плотнее, чем обычно.
В пятницу вечером Хайкл снова сидел у реб Гирши Гордона и искоса посматривал на Чарну, вносившую блюда с кухни: горячие рыбные тефтели, куриный бульон с пятнами жира и вареную курицу, а также сладости. Мать Чарны, делившая блюда на порции, казалась ему более красивой и умелой, чем дочь, у которой были короткие руки и ноги, похожие на колонны. Он заметил, что Чарна носит блюда с надутым лицом и боится произнести хоть слово, чтобы полное блюдо не упало из ее рук. Он заметил также, что из-под ее платья свисает черный бантик, раскачивающийся наподобие маятника часов. Чулки на ее ногах были сморщены, не натянуты. Ешиботника это так мучило, что он даже не ощущал вкуса жирных субботних блюд. К тому же он обижался на хозяина из-за того, что тот с ним не разговаривал. В простой суконной шапке и в коротком пиджаке, словно посреди недели, реб Гирша не поднимал глаз от Пятикнижия с комментариями. Трапеза прошла в молчании. Только когда Чарна внесла чашки с холодным сливовым компотом и горячие стаканы с чаем, с громким пожеланием доброй субботы вошел Эльцик Блох, свояк реб Гирши и старший зять валкеникского раввина.
Эльцик Блох, еврей с подстриженной седой бородкой, владелец собственного каменного дома и галантерейной лавки, был членом совета общины и признанным лидером валкеникских полунабожных-полупросвещенных. Правда, в местечке его не называли «зять раввина», как реб Гиршу Гордона, хотя его первой жены, дочери раввина, уже не было в живых. Поговаривали, что Эльцик Блох втихаря устраивал своей жене скандалы из-за того, что ее отец относится к свояку, бывшему мужу покойной дочери, лучше, чем к нему, Эльцику Блоху. Говорили, что, когда Валкеники предложили реб Гирше место раввина, Эльцик Блох потребовал от своей жены, чтобы ее отец не допустил, чтобы бывший младший зять стал исполняющим его обязанности. Старому раввину пришлось отвечать дочери, что ее Эльцику нечего беспокоиться, Гирша не получит места раввина. Хотя, как говорили люди, ссылаясь на раввина, дай Бог, чтобы Гирша получил это место, тогда в Валкениках было бы меньше споров. И это было правдой: какого бы кандидата не выставлял Эльцик и его сторонники, реб Гирша всегда оказывался против.
Внешне свояки поддерживали между собой мирные отношения. После какого-нибудь спора на собрании или в синагоге Эльцик всегда заходил к реб Гирше переговорить с ним по-доброму. В пятницу вечером он приходил послушать, как реб Гирша толкует недельный раздел Торы для обывателей. На этот раз он тоже зашел к свояку, чтобы вместе с ним пойти в синагогу. Он по-свойски разговаривал с домашними, и Чарна принесла для дяди угощение, фрукты и чай. Едва Чарна села, она снова показалась Хайклу принцессой. Ее щеки, лоб и подбородок сияли свежестью, как кожица сочного плода. Эльцик Блох чистил маленьким ножичком яблоко, жевал его по кусочкам и говорил хозяину:
— Приехал мядельский[136] раввин. Завтра будет произносить проповедь. Говорят, он очень ученый, при этом разговаривает по-польски, но для вас у него есть один недостаток. Он мизрохник[137].
— Действительно, недостаток, — ответил реб Гирша, не отрывая взгляда от Пятикнижия.
— Может быть, вы все-таки позволите себя уговорить и согласитесь сами стать раввином? Тогда мы избавимся от необходимости постоянно и со всеми ссориться. На вашу кандидатуру согласны все стороны, — сказал Эльцик Блох.
— Вам не следует бояться, дядя. Папа не будет раввином в Валкениках, — рассмеялась Чарна.
Дядя, немного растерянный, тоже рассмеялся: напротив, он бы первым проголосовал за реб Гиршу. Чарна с радостью ребенка, перехитрившего взрослого, хотела сказать еще что-то. Однако отец бросил на нее строгий взгляд, чтобы помолчала. Эльцик начал снова: если реб Гирша твердо решил для себя не становиться раввином Валкеников, то почему он не говорит, кто его кандидат? Мейсегольский[138] раввин, например, считается одним из величайших раввинов нашего поколения, а для валкеникских ревнителей веры у него есть и еще одно достоинство: он не знает польского языка. Даже не читает газет «Агуды»[139]. Тем не менее на мейсенгольского раввина согласились бы и просвещенные — именно потому, что он старомодный раввин и не вмешивается в политику. Так почему же реб Гирша не хочет его поддержать?
— Раввин должен вмешиваться в политику, — сухо ответил реб Гирша.
Коли так, удивился Эльцик Блох, то реб Гирша должен стеной стоять за жетловского[140] раввина. Он открытый сторонник Агуды и просто мечет громы и молнии против мизрохников.
— Он недостаточно учен, — проворчал реб Гирша с мрачным лицом. Свояк пожал плечами, и его глаза хитро улыбнулись: так что же, в наше время в народе Израиля не осталось ни единого человека, достойного занять должность раввина? Хозяин помолчал, закусив губы, и его свояка это молчание укололо, как шпилька. Он повернулся к женщинам и принялся ругать ешиву новогрудковских мусарников. Он не понимает, как можно пускать этих диких людей в приличное местечко. Он несколько раз присутствовал у них во время молитвы и слышал, как они орут: «Ай-ай-ай! Ой-ой-ой!» — и Эльцик Блох заорал, обращаясь к Хайклу:
— Вы — евреи, изучающие Тору? Вы сумасшедшие!
— Когда папа молится, он не раскачивается и не выкрикивает «ай-ай-ай», — засмеялась Чарна, и у Хайкла пересохло в горле от ее смеха.
Эльцик Блох распалился еще больше: в синагоге мусарники ломают все скамьи, стендеры! Странноприимный дом они превратили в свинарник. Им принесли набитые свежей соломой тюфяки, так они эти тюфяки порвали, и теперь весь пол засыпан соломой. Солома торчит у мусарников из рукавов и даже из ушей.
— Они так неаккуратны? — спросила Чарна, взглянув на Хайкла, как будто желая убедиться, не торчит ли из его ушей солома. Эльцик был доволен, что ему удалось вовлечь в разговор хотя бы Чарну. Он надвинул поглубже высокую зимнюю шапку и стал еще больше насмехаться над изучающими Тору: к тому же они все время чешутся! Ничего удивительного, если не менять белье. Вот они и сидят над томами Гемары и чешутся.
