Во вторник вечером мы пошли прогуляться — несколько километров по лесу до полностью промерзшего озера, — и во время прогулки я почувствовал, что в ветках дерева кто-то прячется. Хвойные деревья опасны. Они умеют, как никто другой, держать в своих лапах личный кусок тьмы, густой и непроницаемой. В тот вечер я понял, откуда в скандинавской культуре такой пантеон троллей, гоблинов и всяких вымышленных лиходеев.
Я обернулся. Ничего. Мир укрыт толстым снежным одеялом, которое поглощает все звуки. Ни малейшего ветерка.
— Ты чего оглядываешься? — спросила Ингрид с распевной интонацией своей родины.
— Да так, — ответил я, хотя мое замешательство было очевидно.
Она рассмеялась:
— Так близко к городу волков в лесу не бывает.
По моим понятиям, в двух часах езды — это не очень близко; но я не стал возражать.
Мы дошли до берега озера. На льду виднелись полузанесенные звериные следы. Ингрид заявила, что это заяц-беляк. Рядом тянулись следы человека. Охотник, решила она. Только вот следы зайца вели на лед, а следы человека — на берег.
Я резко развернулся. Никого, но одна из нижних веток качнулась, уронив свой груз снега. Я толкнул Ингрид в сугроб. Она всхрапнула, дернулась. Я упал рядом и услышал треск пули. Так могла хрустнуть под тяжестью снега ветка, но я знал, что это не она.
Я вытащил из куртки кольт и взвел курок. Да, то действительно был охотник, но не на мелкую дичь. Я приподнялся и сразу снова залег. Со стороны деревьев раздался треск. Я заметил место по облачку синего дыма, почти неразличимого в морозном воздухе. Налепил снега на свою меховую шапку, привстал, так, чтобы видеть над кромкой наста, и трижды выстрелил в темноту под деревом. Послышался прерывистый стон и скользящий звук падения, будто бы я попал в санки. С дерева снова посыпался снег.
Мы ждали. Ингрид успела перевести дыхание и вконец растеряться.
— У тебя пистолет, — пробормотала она. — Как это так — у тебя пистолет? Почему это у тебя оружие? Ты что, полицейский? Или…
Я не ответил. Она напряженно думала. Я тоже.
Я встал, очень медленно, и пошел к незнакомцу. Он упал ничком в сугроб, глубоко зарывшись в белую мякоть. Я ударил ногой по подошве его ботинка. Мертв. Схватил за воротник, перевернул. В лицо не признал.
— Кто это? — дрогнувшим голосом спросила Ингрид.
Я расстегнул пуговицы, ощупал его одежду. В нагрудном кармане лежало армейское удостоверение личности.
— Выходец из тени, — ответил я, думая про троллей и гоблинов. Тогда я впервые употребил это выражение: мне до сих пор кажется, что лучше и не скажешь.
— По одежде он не охотник. И почему он один? Охотятся всегда парами, так безопаснее.
Охотятся всегда парами, так безопаснее. Вот тут она была совершенно права. Не может он быть один. Я вытащил затвор из его винтовки и отбросил его подальше в чащу.
— Ступай за помощью, — распорядился я. — Позвони в полицию.
На ее дачке не было телефона. Ей пришлось бы ехать в деревню за шесть километров. А мне нужен был «сааб». Она, спотыкаясь, пошла назад, держась протоптанной нами тропки. Я выстрелил всего один раз, прямо в затылок. Она дернулась на снегу, кровь обагрила белый меховой воротник. Издалека она казалась подстреленным зайцем.
На дачке ждал второй — он стоял рядом с черным «мерседесом». В руках у него был автоматический пистолет, но он был не настороже. Тусклые зимние сумерки и заснеженные деревья погасили эхо наших выстрелов. Я легко снял его пулей в ухо, вытащил пустую обойму из кольта и вставил новую. Потом забрал из дома свою сумку и еще кое-какие вещи, разбил рацию в его машине, выкрутил из двигателя крышку распределителя и закинул ее подальше в снег — на случай, если с ними есть и другие. А потом уехал.
Признаюсь, по дороге в Стокгольм я плакал, не только от жалости, но и от осознания собственной глупости. Я крепко запомнил урок, но дался он дорогой ценой.
И вот теперь — да, я хотел бы остаться здесь, в горах Италии, в маленьком городке, где есть добрые приятели и славное вино, где живет еще одна девушка, которая меня любит и хочет удержать.
Но я не могу рисковать. Выходец из тени близко. Я не хочу, чтобы Клара встала рядом с Ингрид в коротком, но убедительном списке моих неудач.
На центральной пьяцце деревеньки Пантано есть пиццерия «Ла кастеллина». На мой вкус, там подают лучшую пиццу во всей долине, а может, и во всей Италии. Съесть ее можно за столиком в патио, выходящем на садик, где растут розовые кусты и фруктовые деревья. На каждом столике стоит по масляной лампе и по свечке в закрытом подсвечнике под глиняной плошкой, куда налито ароматическое масло. Таким образом отгоняют мошек и мотыльков.
Обычно я приезжаю сюда один, обмениваюсь несколькими приветственными словами с владельцем пиццерии Паоло: он всегда усаживает меня за один и тот же угловой столик в патио. Я привычно заказываю calzoni alla napoletana[84] и бутылку «бардолино». Это вино мужчин.
Однако сегодня я привез с собой Клару. Диндина испарилась — бросила учебу и уехала из городка. Куда именно, мы не знаем. Куда-то на север. Она сошлась с молодым человеком из Перуджи, который водит «феррари-модену», а на запястье у него часы «Одемар Пиге» из чистого золота. Он подарил Диндине старенький, но еще крепкий «эм-джи-би». Вот почему она ушла из университета, добровольно покинула содружество шлюх на Виа Лампедуза и исчезла из нашей жизни. Клара утверждает, что очень этому рада, но у меня есть подозрение, что эта радость — камуфляж для кисло-сладкой зависти. Я испытал колоссальное облегчение, ведь тем самым Диндина стала совершенно недосягаемой для выходца из тени.
Я поставил «ситроен» у деревенского фонтана. Над фонтаном стена, а на ней — довоенный фашистский лозунг, буквы почти стерлись. Что-то в том смысле, что сельскохозяйственный труд способствует духовному развитию.
На Кларе узкая белая юбка и свободная блузка из бордового шелка. Туфли на низком каблуке. Волосы подвязаны простой белой ленточкой. Кожа светится молодостью и здоровьем: рядом с ней я чувствую себя старым.
Паоло приветствует нас от входа. По выражению его лица я вижу, что мое появление в обществе девушки намного моложе меня его сильно удивило. Он полагает, что она проститутка. В принципе, он не так уж не прав, но я никогда не думаю о Кларе как о проститутке: то, что она подрабатывает в борделе на Виа Лампедуза, не имеет никакого значения. Для меня она — молодая женщина, которой нравится мое общество, которая в том возрасте, когда женщинам нравятся мужчины постарше.
Нас сажают за мой обычный столик, мы делаем заказ. Лампа зажжена, нам принесли блюдо funghi alla toscana[85] и бутылку «Пелиньо бьянко». На свечку-грелку поставили плошечку с ароматическим маслом. Подняв глаза, я вижу, как летучие мыши ткут в сумерках свои узоры, ловя насекомых, привлеченных к свету из бесконечной темноты. Я беру с блюда первый гриб, нюхаю его, а потом ощущаю вкус свежего орегано, которым здесь посыпают любую еду.
Середина недели. Все столики, кроме еще одного, пустуют. Паоло, человек внимательный, посадил другую компанию из троих мужчин и двух женщин в дальний конец патио. Он считает, что пожилому англичанину и итальянской соблазнительнице будет приятно посидеть наедине, поговорить о любви, потереться коленями о колени под красной скатертью.
Antipasti[86] съедены, дочка Паоло приносит главное блюдо — пиццу: оба мы заказали pizza quattro stagioni[87]. Это значит, что пицца разделена на четвертинки: одна с помидорами и моцареллой, другая — с жареными грибами, третья — с пармской ветчиной и черными оливками, а четвертая — с кусочками артишока. Помидоры опять же посыпаны орегано, а грибы — свежим мелконарезанным базиликом. Я прошу вторую бутылку вина.
— Четыре времени года, — говорит Клара.
— И где которое?
Некоторое время она смотрит на меня в молчании: ей раньше и в голову не приходило разгадать эту загадку. Прежде чем ответить, она думает.
— Помидоры — это лето. Потому что они как красное солнце на закате. Грибы — осень. Они как сухие листья, и потом, осенью в лесу ведь растут грибы. Ветчина — это зима, потому что ее коптят зимой. А… — этого слова она не знает, — carciofo — это весна. Он как новорожденное растение.
— Brava![88] — хвалю я ее. — Прекрасный английский и прекрасное воображение. А слово, которого ты не знала, — артишок.
Я заново наполняю бокалы, и мы принимаемся за еду. Пицца горячая, теплое масло растекается по языку. Несколько минут мы молчим.
— Скажи-ка, Клара: а если бы ты вдруг внезапно разбогатела, что бы ты купила?
Она размышляет.
— Ты хочешь сказать, как Диндина? — уточняет она.
Я слышу в ее словах привкус зависти.
— Необязательно. Ну, допустим, у тебя появились бы деньги.
