— Сейчас, — рассеянно оглянулся он. — Располагайся. Можешь подремать, пока я…
Кивнув, Цахилганов тяжело плюхнулся на изодранный диван. Бывшая мебель, прошлый друг, полинявшая юность: всё — тут…
Отец не захотел понять также, что джаз-рок — это искусство, и денег на хорошую жизнь не давал сыну принципиально…
Тогда Цахилганов умудрился что-то продать из своей хорошей одежды, съездить на каникулах в Москву и перезнакомиться с тамошними меломанами, у которых — вот, везенье! — высоко ценилась азиатская анаша.
— Да этой конопли у нас в Карагане — как грязи!..
Вскоре Цахилганов уже привозил из Москвы чемоданы фирменных заграничных тряпок, целые короба пластинок, редчайшие магнитофонные записи и дорогую аппаратуру. А в квартире его появлялось постепенно всё, о чём он мечтал…
Знал ли стареющий отец об этом? Вряд ли.
На восприятие огорчающего знания нужны силы. И слабеющий человек отгораживается от него, пережигающего в нём остатки жизненного энзэ…
Только однажды утром, когда сын заночевал у родителей, Константин Константиныч, словно невзначай, принялся внятно зачитывать над чашкой кофе статью уголовного Кодекса о маньчжурской конопле и опийном маке.
— Ну, употреблять это я, точно, не собираюсь, — искренне отвечал отцу завтракающий сын. — Разве я похож на дурака? Ширяться, жениться, размножаться — убыточное дело… А не кажется ли тебе, отец, что власть денег посильнее будет, чем власть Народного комиссариата внутренних дел? А? И надёжней всего на свете — их власть. Не ваша…
291
Отец уставился на него глазами колючими,
но уже подёрнутыми осенней сизой пеленой —
и похожими оттого на шишки переспевших репьёв.
— Я гораздо умней, чем ты думаешь! — злорадно толковал теперь набирающий силу Цахилганов ослабевающему своему отцу, поигрывая чайной ложкой. — Мы практичнее вас, а вы всё никак этого не поймёте. Вбили себе в головы, что мы — только раздолбаи… Вот в чём кроется роковая ошибка вашего фанатичного поколения: вы плохо разобрались в нас! Недооценили.
— Дело совсем в другом, — равнодушно ответил отец, развернувшись к окну. Усмехаясь, он отодвигал тюлевую штору.
— Там, — показал он в сторону степной речки, — сейчас разливается Нура. К зиме она неизбежно сковывается льдом. Так и общество. На смену расслабленью приходит сжатие. Оно придёт опять.
Надо же, кажется, старик пугал его…
— И нас, сильно расслабившихся, поставит к стенке, хочешь сказать? Это сжавшееся время? — небрежно болтал в стакане ложкой сын.
— Нет. Оно поставит не вас. Ставить к стенке будут других. С вашей подачи. Вы! Вы, запачканные, будете вынуждены спасать свои шкуры любой ценой, прежде всех прочих, потому что вы… не чисты.
292
Что это с предком? Не чисты, грязны… Прямо, умывальников начальник. И мочалок командир.
Хотя… мочалками командовать ему поздновато: возраст не тот.
— Про спасение шкур, отец, я не всё понял. Может, пояснишь, для особо тупых?
Шишки репьёв увлажнились отчего-то. Старший Цахилганов испытывал душевное боренье. Однако тонких губ своих не размыкал.
— Ну, что ты имел в виду? — допытывался сын. — Растолкуй подробно,
— дробно — дробно —
сделай милость, уж просвети меня как-нибудь…
насквозь.
И отец пояснил — без особой охоты:
— Тут понимать, собственно, нечего… Когда сжимается, когда ужесточается режим, талантливый, умный, нравственный полагает, что настал его час, что со сволочами будет покончено и теперь он сможет принести пользу стране уже без помех… Вот на чём теряют голову талантливые! Но режим у нас может ужесточаться только путём чисток. Как при Иване Грозном. Как при Тишайшем. Как при Петре и Ленине. Путём вытеснения одних людей другими!.. Так вот: ужесточение — это всегда боевой сигнал для любой дряни, обречённой, казалось бы, на выброс. Это она — активизируется в первую очередь, сплачивается и опережает всех честных: ходит, кляузничает, предаёт, интригует… Интригует против бес-
спорного, сильного конкурента: против таланта. И вот он, бесспорный талант, цвет страны, её интеллектуальное богатство и гордость, оказывается оболганным со всех сторон. Испачканым чужой грязью… Он не участвует в нападении, ибо порядочен! Он не подминает никого. И именно он оказывается вытесненным из жизни…
Цель любых чисток — освободиться от дряни.
Но любая чистка освобождает страну от лучших.
Таков закон нашей жизни. Таков закон нашей истории. И… я устал быть исполнителем
этого вечного
закона.
293
Отец принялся тереть кадык. Он, морщась, подёргивал шеей и трудно сглатывал, как при удушье.
— …Не забывай: я специалист по изнанке жизни, — бесцветным голосом сообщал он. — Я устал понимать изнанку жизни. Поступай, как хочешь. Но только такие, как ты, остаются в выигрыше всегда,
— то — есть — сволочи — понятно —
для всех остальных ужесточение режима
заканчивается скверно…
— Вот такое, значит, я дерьмо? — приходя в себя, удивился сын.
— Ты любишь грязь, — сказал отец, глядя сквозь него. — Тебе придётся выживать грязным. Я знаю, как выживают грязные…
Они выживают всегда.
— Нет, погоди, отец! А как же тогда государство выходит из таких передряг окрепшим? После неправедных чисток? Если уничтожается всякий раз всё лучшее в нём, то — как?!. Мощь Советского Союза хотя бы чем ты объяснишь, отец? Если ваше Управление зарыло здесь, во рвах, здесь, под железнодорожной насыпью от Акмолы до Балхаша, от Балхаша — до Карагана, четыреста тысяч согнанных, самых порядочных, душ, откуда же тогда — последующая мощь державы, отец?
— Тут действует иной закон. Я, атеист, говорю тебе: всё предопределено заранее: безнравственному
— то — есть — казначею —
быть Иудой,
нравственному — быть распятым…
И это — высший закон: закон движения жизни. Которому мы, атеисты, не подозревая того, служили всю жизнь. И который приводили в исполненье. Я устал от этого… Повышение нравственности в обществе всякий раз покупается кровью невинных…
Я — устал.
294
— …Ещё бы. Притомились вы! Размах был большой! — вслух сказал сегодняшний Цахилганов умершему отцу с изодранного дивана.
Но умерший отец вдруг ответил ему —
тоже вслух:
— Они побеждают. Такие, как ты. Но побеждают лишь биологически… Духовно же всегда побеждают — жертвы. Последующая государственная мощь поднимается на духовности истреблённых!
— На духовности истреблённых?.. Как это? Отец, ответь, не уходи!..
Реаниматор перестал делать записи
и обернулся на голос.
— Давай-ка, я вколю тебе транквилизатор, — сказал он, помолчав. — Ты влетел всё же в систему бреда.
И, кажется, крепко…
— Зачем? Я уж и без того прикорнул тут у тебя, на диване, — небрежно ответил Цахилганов. — Разговорился даже во сне… От спирта для инъекций я бы не отказался. А сам препарат можешь вкатить себе в….. По блату.
— Какой у нас спирт, — отмахнулся реаниматор. — Не спирт, а слёзы.
— Нет, всё-таки неважные лакеи из бывших воинов, — рассуждал Цахилганов, потягиваясь. — Я про своего Витьку-шофёра! Мартель ведь мог бы в пакет положить? Мартель кордон блю…
Не может он, дубина чеченской войны, упреждать желания хозяина, хоть убей его.
— Странно ты дремлешь, вообще-то. С открытыми глазами… Разогревать придётся.
Барыбин тяжело выбрался из-за стола и поплёлся с алюминиевым чайником куда-то. Ну и быт, покачивал головой Цахилганов. Забыл сказать Витьке про чайник,
чтобы он привёз большой «тефаль»,
— тефаль — тефаль — и — в — судорогах — и — в — гробе — насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь —
всё бы им тут повеселее жилось.
295
— Где Барыбин? Больной в коме! — прокричала с порога бойкая медсестра,
прибежавшая на стучащих кеглях.
— На кухне, должно быть! Где же ещё? — тоже прокричал Цахилганов в распахнутую дверь.
Там вашему реаниматору самое место.
Медсестра умчалась, не дав оглядеть себя, как следует. Однако стихотворный ритм уже приятно захватил Цахилганова, раскачивая картинки прошлого…
Вместе с чистотой, наведённой в квартире номер тринадцать, произошли в ней и другие, разительные, перемены. Вместо развесёлых воинственных танцующих валькирий —
Вельзе — Вельзе — где — твой — меч —
доступных, как бесплатное обученье, и безоглядных, как ветер, теперь приходили туда студентки строгие и скромные,
— не — даёшь — ты — себя — обнимать — и — какие-то — слушаешь — речи —
