Высокий, загорелый и очень ею заинтересованный Дерек Бёртон, литературный агент, который уже неделю звонил ей каждое утро, был при галстуке выпускника Вестминстерской школы[215] и со сложенным зонтом в руке. Заметьте-ка, он не плюхнулся, скинув туфли, сразу на диван, а оставался стоять, пока не села она, после чего поднес к ее сигарете огонь, добытый при помощи изящной зажигалки в замшевом чехольчике, потом поднял бокал, сказал: чи-ирз!
Его не пришлось спрашивать, как она выглядит (в ответ добившись разве что невразумительного «нормально», да еще, может быть, попытки залезть рукой под юбку), — нет, этот сразу же, первым делом, заверил, что выглядит она совершенно фантастически. За дверью тут же развернул свой зонт и прикрыл им ее. Машина у него была «остин-хили» с кожаной оплеткой руля, шестью (она не считала, конечно, но казалось, не меньше) фарами и дюжиной эмблем на решетке радиатора. В пепельнице никаких яблочных огрызков. Или засохших бубликов в отделении для перчаток. Зато в нем были ароматные увлажненные салфетки для лица в специальном опять-таки замшевом футляре. Еще там в незаметном месте была разумно пристроена монетница, полная шестипенсовиков для парковочных автоматов. А еще маленький, элегантный карманный фонарик и записная книжка в кожаном переплете. Когда подъехали к ресторану, Дерек припарковал машину, втиснув ее между двумя пугающе близко поставленными автомобилями, и маневр этот исполнил блестяще — не кляня при этом на идише ни впереди стоящий экипаж, ни тот, что сзади. Потом ей пришлось подождать, пока он приладит сложный противоугонный замок на рулевую колонку. Джейк бы его возненавидел сразу, подумала она, и это заставило ее маняще улыбнуться и заметить:
— Как вы хорошо водите!
— Стараемся, — проронил он и спросил, приходилось ли ей когда-либо участвовать в ралли.
Увы, нет.
А умеет ли она читать карту?
И опять нет.
Вот это жаль, потому что он надеялся, что они смогут поучаствовать вместе.
Худо-бедно, в основном благодаря тому, что она сподвигла его на рассказ о военной службе в Нигерии, сквозь ужин они продрались, не увязая слишком часто в неловком молчании, но ей все же трудно было скрывать скуку, и уж ни за что бы она не стала приглашать его к себе напоследок выпить, если бы не заметила на противоположной стороне улицы знакомую машину с погашенными огнями.
К счастью, Дерек оказался легко управляем, к тому же, когда он, часто дыша и с раскрасневшимися щеками, все же кинулся обжиматься, сдавливая ее груди как груши клаксонов и непрестанно бормоча при этом, что она супер, офигительная девчонка и тому подобное, зазвонил телефон. Один звонок, второй, третий, пятый…
— Может быть, надо подойти? — спросил он.
— Будьте так любезны, ответьте, пожалуйста.
Поднес трубку к уху. Послушал, побледнел. Повесил.
— Пусть это вас не заботит, — сказала Нэнси. — Это местный маньяк. Он мне частенько в это время названивает.
Вот тут-то он и начал настойчиво дергать ее за платье — телефонный звонок подействовал как запал, от которого в нем возгорелось желание, но она, ссылаясь на усталость, подала ему его зонтик и спровадила вон. Как только он отъехал, она спустилась вниз, перешла, нарочито виляя задом, улицу и остановилась перед машиной Джейка, чтобы одернуть платье и поправить подвязку.
Выползая из машины, он пожимал плечами, ежился, пристыженно гримасничал.
— О-о-о! — воскликнула Нэнси. — Вот уж не думала, что это ты. Я-то ведь выскочила, чтобы по-быстрому срубить пять фунтов.
— Да ладно тебе, — бормотал он. — Ну ладно, ладно… — и потащился следом в квартиру, где первым делом принялся за изучение вмятин на диване.
— Сюда зайди, — сказала она, отворяя дверь в спальню. — Посмотреть, не смяты ли простыни, не хочешь?
— О’кей, о’кей, — замахал руками он, но в спальню все-таки заглянул.
— Ну ты и гад. Что ты ему по телефону сказал?
— Какому телефону? О чем ты? — запротестовал он, забежал в ванную и, выйдя откуда, осведомился:
— Ну что? Развлеклась?
— Ох и развлеклась! Выпить хочешь?
Но он уже сам в это время наливал себе рюмочку.
— Меня тут приглашают на уик-энд за город, — объявила она, сделав книксен. — С Бертонами. И Берками. Бертоны это которые… в общем, те самые, знаешь?
— Ну-ну, я и не подозревал, что ты решила пробиваться в высшие круги.
— Почему бы и нет? А ну-ка, Джейкоб Херш, вот дай мне хоть одну внятную причину, почему мне не следует ехать!
— Поезжай, — сказал он.
— Ах вот как! Поезжай? Да иди ты к черту! А что, если бы мы поженились, и я вдруг надоела тебе — лет, этак, через десять? Что тогда? И ты бы взял и поменял меня на молоденькую манекенщицу, как делают все твои замечательные приятели?
Его, стало быть, приятели по кинопроизводству.
— Я люблю тебя. И ты не можешь мне надоесть.
— Ты так в этом уверен?
— Ну, Нэнси, я тебя умоляю!
— Ты не можешь этого знать. Откуда? А вдруг через десять лет надоешь мне ты?
— Понял. Давай тогда прямо сейчас и разведемся.
На это она не смогла не улыбнуться.
— Только ты вот что: имей в виду, что, если заранее всего бояться, можно ведь и счастье проглядеть.
— Да. Я знаю. Ты мне позволишь тоже выпить?
Выпить он ей не дал, стал целовать ее и, на ходу расстегивая платье, повел в кровать, где она вдруг застыла и напряглась, заявив, что сегодня нельзя, она не может, потому что все ее средства куда-то загадочным образом исчезли.
— Как такое может быть? — спросил Джейк странно дрогнувшим голосом.
— Вот ты мне и объясни.
— Может быть, глянешь еще раз?
— Ах, Джейк! Милый мой Джейк. Наверное, придется мне выйти за тебя замуж.
— Когда?
— Да если хочешь, хоть завтра.
— Христос всемогущий!
6
Оскар Хоффман ознакомился с коробкой перепутанных счетов, квитанций и деклараций, которые принес ему Джейк, затем пришел тщедушный маленький человечек, этакий петушок в очках со стальными дужками, все их собрал опять вместе и с подобострастной улыбочкой вышел из кабинета Хоффмана так же скромно и незаметно, как вошел.
Вернулся в свою выгородку. Крошечную ячейку, которая пожирала его дни, причем занят он был с каждым днем все больше, а проку с этого извлекал все меньше, только злость нарастала… Сидел, прихлебывал чуть теплый чаек с молоком, заедая шоколадными пищеварительными облатками. В этой своей ячейке он с пристрастием вглядывался в явно выдуманные расходные счета кинодеятелей (продюсеров, режиссеров, сценаристов и собственно кинозвезд), — он, задрипанный и ничтожный, самый рядовой, самый мелкий и услужливый исполнитель консалтинговой фирмы «Оскар Хоффман & Ко».
С точки зрения начальства, Гарри Штейн представлял собой истинное сокровище — чуть ли не самый раболепный из бухгалтеров, да еще и виртуоз хитроумия, причем еще более избыточный в этих своих качествах, чем даже повергающая в оторопь толстуха Сестра Пински; стоит забрести в их учреждение очередному небожителю, тут же за ним устремится Штейн с альбомом для автографов и торжественно сопроводит прибывшего по коридору в святилище Отца Хоффмана, где небожителю предложат поразмыслить над преимуществами регистрации компании на острове Мэн[216] в противовес тому, чтобы отдать весь будущий доход за десять лет ее работы налоговому ведомству. При этом жалованье Гарри, не чинясь, получал акциями Треста. Иногда находил для корпорации новую поживу — где-нибудь на Багамах. Или в Люксембурге. Всегда приторно любезный, Гарри каждый раз первым кинется предложить кинозвезде журнальчик, чашечку чаю или пепельницу, если та вынуждена сидеть и ждать момента, когда ее наконец введут в исповедальню Отца Хоффмана, — сидеть конечно же в мехах (по документам проходящих реквизитом) и в обязательных черных очках, нетерпеливо ерзая и стараясь удерживать миропомазанную свою шармуту от грубого контакта с непривычно жестким стулом: на хитренького бухгалтера она и так с трудом выкроила время между любовным свиданием и визитом к остеопату.
— Ах, просто сама не знаю, что бы я без вас делала, Оскар! В деньгах — ну совершенно не разбираюсь!
А Гарри уже тут как тут, рад ввернуть:
— Пользуясь случаем, я просто должен вас поздравить: вы были так прелестны в… — и он называет картину, которую критики обругали.
— Угу, угу, спасибо, — машинально отзывается звезда, не утруждаясь даже взглянуть на это ничтожество, что-то там вякающее. Хвалы таких, как он, для нее словно птичий грай.
Особенно забавляли Гарри левые политики — несгибаемые герои, в уюте и прохладе жирующие за крепкими заборами Хэмпстеда, энтузиасты сбора подписей под протестными письмами в «Таймс» против очередной позорной выходки Дяди Сэма. Те, что демонстративно отказываются держать акции концерна «Доу-кемикл», в телеинтервью бросают вызов «истеблишменту», а личного шофера непременно поощряют к тому, чтобы тот запросто обращался к хозяину по имени. И все же… все же и им необходимо заступничество Отца Хоффмана перед Всевышним, ибо зачем платить лишние налоги или терпеть от неуемной алчности использованных жен?
