Глава восьмая
«Голубка мира» Эдит Береш
Напротив нашего Дома – через дорогу и немного слева – стоит маленькая часовня. Мне туда не дойти. Я смотрю на нее из окна. Этого достаточно. Каждое утро во дворик часовни приходит монахиня с полотняным мешочком. Она становится посреди заасфальтированной площадки и начинает кормить голубей. Монахиня высокая и худая. Когда ветер развевает ее черный плащ, кажется, что он надет на длинный бестелесный посох. Она достает из мешочка горсть хлебных крошек и бросает себе под ноги. Сначала это зрелище развлекало и даже умиляло меня, пока в какой-то момент картина не изменилась, я увидела ее в другом свете: черная фигура в окружении тысячи серых крыс, которые копошатся у ног. Казалось, еще секунда – и они начнут карабкаться на нее, норовя достичь бледного белого лица, плотно окантованного черным платком. Меня стошнило. Я не люблю голубей. Почему возникло это отвращение к мирным упитанным существам? Когда у меня возникают подобные вопросы, я машинально отталкиваюсь ногой от пола и взлетаю в своем кресле-качалке вверх, чтобы как следует растрясти застоявшийся мозг. Итак, голуби… Голуби… «Голубка мира»…
…Эдит Береш двадцать «с хвостиком», и она впервые едет в Париж, потому что Верховный во всеуслышание назвал ее «голубкой мира»…
Правда, на голубку я совсем не похожа! Но не отказываться же из-за этого от Парижа? Кто же откажется побывать на родине своих предков?
На мне белый костюм из джерси, который шили «всем миром», руководствуясь модными (слегка устаревшими) зарубежными журналами конца 20‑х. Длинная узкая юбка, длинный пиджак, который должен как следует прикрывать задницу, роскошный воротник… И все равно, придирчиво осматривая мою полностью задрапированную фигуру, портниха Мотя трагически вздыхает: «Ты слишком сексуальна… Это мне с рук не сойдет…» Она волнуется. Еще бы! На меня, то есть на результат ее мастерства, будет смотреть Франция – колыбель моды и изысканности. В моем чемодане лежит еще один вечерний наряд – платье-монстр из тяжелого синего бархата. Надеюсь, надеть его мне не придется, обойдусь тем, что есть.
Аэропорт Орли… Запах! Воздух, как бисквит коньяком, пропитан чем-то сладким, стеклянные витрины с разноцветной чепухой, гулкое пространство, легкая музыка, жужжание эскалатора, приветливые улыбки встречающих, изящные букеты, вспышки фотокамер… Мне целуют руку. Кое-кто задерживает ее в ладони дольше, чем предписано этикетом. Моя рука пылает от этих поцелуев. Нас ведут к огромному автомобилю.
За моей спиной, кроме режиссера, оператора и сценариста, еще с десяток членов делегации. Все они из разных ведомств, а проще говоря – нахлебники и соглядатаи. Я тщательно проинструктирована на предмет «можно-нельзя». Оказывается, из всего перечня можно только одно: улыбаться! Меня привезли улыбаться! С этим же успехом могли б взять с собой механическую куклу.
За пару недель до вылета меня учили всяческим премудростям: распознавать столовые приборы и бокалы для разных видов алкоголя (хотя, понятно, пить мне «нельзя»), пользоваться щипцами для лобстера, делать что-то похожее на книксен и произносить пару-тройку фраз на французском.
Это меня забавляло! Отныне я веду свою большую игру и развлекаюсь, наблюдая, как стараются мои учителя. Я еще не забыла французский, которому меня учила мама, а то, что привыкла к «гранчаку», еще не означает, что я не знаю, в какие бокалы наливают брют. Но как аксиому я запомнила слова отца, сказанные им перед тем, как мама открыла дверь людям в военной форме: «Стань такой же, как все! Иначе – смерть. Забудь все, чему мы тебя учили. Иначе – смерть. Попробуй выжить. Ты сильная. Ты должна выжить. Ради нас».
Я это знаю. Поэтому и искажаю простенькое «бон жур», вызывая снисходительную улыбку нашего переводчика…
Лучше бы мне никогда не видеть этого Парижа! Я вижу его – и не могу дотронуться, я дышу – и задыхаюсь от смрада, исходящего от этих десяти в штатском, несмотря на сумасшедший запах акаций и ароматы, доносящие из кофеен и кондитерских. После премьеры меня все время фотографируют для газет, подписывая фотографии: «Голубка мира».
На торжественном банкете журналисты, сидящие за соседним столиком, бесстыдно переговариваются между собой о том, что я вовсе не «голубка», а скорее всего – «анфан-терибль с опущенными ресницами», «роковая стерва», что я – «секси», что могла бы затмить блондинку Мэрилин, что я – «чья-то подстилка» и что мой костюм… мой костюм…
О, я готова произнести такую гневную тираду, от которой содрогнутся стены этого роскошного банкетного зала! Но я слышу голос отца: «Ты должна выжить. Ради нас…»
Я уже давно поняла: выживать намного сложнее, чем просто жить.
Я привыкла к сложному.
Я хочу напиться.
Сосед, что сидит слева от меня, предупредительно наливает в мой бокал очередную порцию минеральной воды. Чувствую, что мой желудок скоро лопнет.
Сосед справа трется о мое бедро своим горячим от напряжения телом.
А я… неожиданно понимаю, что мне наплевать на эту колыбель искусств. Я хочу домой, в свою узкую и темную комнату, которая когда-то была нашей уборной, хочу во мрак, как сошедший с ума от вкусных запахов таракан, который выскочил на середину кухни и ожидает, что на него вот-вот обрушится удар тапка.
Из глубины зала угольно-огненным взглядом на меня смотрит элегантная дама лет от сорока до пятидесяти. Она восседает в кругу раскованных веселых людей, чьи богемные лица свидетельствуют об их принадлежности к творческой элите. Женщина что-то говорит, и вся компания окидывает меня пристальными взглядами. Одним движением губ режиссер с противоположного конца стола произносит: «Жан Кокто… Коко Шанель… Артур Миллер…»
У женщины тонкие, четко очерченные губы, красивые брови вразлет, выразительные глаза. Взгляд въедливый и острый. На ней узкое черное платье, несколько ниток крупного жемчуга на шее. От ее взгляда мое джерси начинает медленно и методично сдавливать тело, пожирать его, как удав…
Я больше не в силах выдерживать этот взгляд! Мне кажется, что она знает обо мне все – про мою убогую комнатушку, про ночной лязг замков, про пение в ресторане и постель, в которой я в шестнадцать лет превратилась в «великую актрису». И о том, что я стала ею, несмотря на этот десяток шакалов в штатском, которые не пускают меня в туалет. Я так же прямо смотрю ей в глаза. И вдруг замечаю в них страстное, ни с чем не сравнимое… сочувствие.
Я вздрагиваю.
Я хочу выйти.
Я больше не могу находиться среди этих людей.
– Вы куда? – спрашивает сосед слева и нежно кладет свою соленую ладошку на мое запястье. – Что вы хотите?
«Кто ты такой?! – хочется заорать мне. – Эти люди смотрят на меня, а не на тебя! Это мои фотографии на первых полосах всех парижских газет! Тут всем распоряжаюсь я! И я хочу…»
– Поссать!!! – приторно-едким шепотом выдыхаю я, сохраняя на лице «голубиную» улыбку. Из его рта выпадает устрица, щеки заливаются апоплексическим румянцем, он хватает воздух ртом. Еще бы! Он испуганно озирается, будто бы меня услышал весь зал. Он не знает, что сказать, он впадает в транс.
Я встаю. И иду, рассекая сотни заинтересованных взглядов, к туалетной комнате. Я знаю: когда он опомнится – побежит за мной и будет ждать в холле. Но эти две-три минуты свободы, пока я иду сквозь строй клацающих фотоаппаратов – они мои!
Что бы я сейчас рассказала назойливым журналистам, если бы захотела? Может быть, если бы мне налили пятьдесят граммов «Мартеля», мой рассказ звучал бы так (хотя я не поручилась бы за соотношение правды и вымысла, присутствующее в нем):
– Во время торжественного банкета в честь советских кинематографистов и их французских коллег я зашла в чудную уборную ресторана «Метрополь». Мне было необходимо поправить прическу, напудрить носик и обновить аромат духов «Красная Москва». Были когда-то такие духи в красной коробочке с рисунком Кремля. Когда носик был напудрен, а советская парфюмерия распространила по этой колыбели капитализма свой патриотический аромат, в уборную заглянула сама Коко Шанель…
…Она окинула меня все тем же взглядом и усмехнулась. Уверена, что в тот момент ей очень захотелось зажать свои тонкие нервные ноздри двумя руками… «У вас слишком печальные глаза… Нужно радоваться жизни в любом случае… Даже в этом ужасном костюме…» – неожиданно произнесла она, естественно – на французском. Очевидно, ей и в голову не пришло, что молодая пролетарская актриса может понять ее слова. Она произнесла их с приветливой светской улыбкой. Если бы я не поняла ее, могла бы подумать, что известная кутюрье сказала несколько приятных слов по поводу премьеры нашего фильма, который недавно посмотрела в кинозале. Дань вежливости.
