Это, конечно, случай особый. Но вот что мне рассказал ловец ротанов у маленькой подмосковной деревни Зименки: «В феврале с речки в погреб я навозил льду. А осенью, прежде чем ссыпать картошку, остатки льда и воду, им образованную, из погреба взялся вычерпывать.
И что же, в воде оказались… четыре живых ротана! Вмерзшие в лед, ротаны благополучно в погребе зимовали, благополучно жили весну и лето… Поймаешь ротана в речке — два дня живет в холодильнике. В ванну пустишь — он в ванне клюет».
У себя на родине, на Амуре, ротан живет в многочисленных остающихся после разлива пойменных бочагах. Жизнь рыбешки спартанская — бочаги высыхают и промерзают. И потому, оказавшись на новоселье, он очень легко и быстро прижился, находя приемлемой воду, в которой любая другая рыба не выживает.
В чистой проточной воде ротан встречается редко. Но пруды и озера ему по душе, и он переводит в них даже лягушек. Рыбоводов это, конечно, сильно должно тревожить. Начать с ротаном войну… Но как? Нет способа обуздать мощную, не подконтрольную человеку вспышку природной силы. И трудно даже поверить, что все началось с десяти рыбок, с неосмотрительной шутки с природой.
По своим качествам ротан, с точки зрения человека, стоит едва ль не на самом последнем месте среди пресноводных рыб. Но отношение к нему, как можно заметить, двоякое. Рыбак серьезный плюется. А те, кто рад любому движению поплавка, не в претензии-хотя бы ротан!
Тем более что удить можно едва ли не в каждой луже.
Черная маска
Я стоял, прислонившись спиною к теплой шероховатой сосне. И вдруг прямо под ноги мне бросилась, распустив перья, птица размером менее воробья. Она искала защиты. От кого же? Я успел это только подумать, как птица взлетела, и следом за ней в орешник, а потом далее по траве понеслось что-то, мелькавшее серой, черной и белой окраской.
Я побежал следом и увидел, как терявшая силы зарянка еще раза три метнулась в кустах, и следом за ней неотступно гнался не слишком ловкий, но очень упорный охотник.
Появление человека разрешило драму в пользу зарянки. Она шмыгнула в сухие заросли малинника и крапивы, а тот, кто гнался за нею, взлетел на сухую ольшину и стал с любопытством меня разглядывать.
Это был серый сорокопут. Все краски на его оперении расположились теперь в нужном спокойном порядке. Птица чем-то неуловимо напоминала маленькую сороку, хотя в оперении не было ни сорочьей ослепительной белизны, ни отливающей синевой черни.
Так вот каков ты, голубчик… Бинокль подавал птицу к самым моим глазам. Наиболее выразительной в ее облике была несоразмерно крупная голова с большим крючковатым клювом и темной полосой-маской, на которой блестели бусинки глаз. Ну, брат, на разбойника ты и похож…
Уставший после погони сорокопут отдыхал и, казалось, забыл обо всем, что его окружало, даже недремлющий глаз потускнел. Но стоило чуть сократить расстояние — птица нырнула с ветки к самой траве и полетела в волнистом полете…
Серый сорокопут. Красавец.
Это место я помнил, и год спустя, оказавшись в лесах у Оки, пошел прогуляться по вырубке.
И снова встреча! Та ли самая птица или, может, полянка в окружении редких осинок с бочажком стоячей воды и зарослями репейника чем-то особенно привлекала сорокопутов, но вот он, мой хороший знакомый, сидит на ветке, да еще и с добычей — на острый сучок наколот маленький лягушонок. Убедившись, что мимо я не пройду, птица взлетает, и я как следует разглядел ее жертву…
В лесу изредка попадаются то лягушонок, то землеройка, то ящерица и даже птицы-малютки, наколотые на шипы колючих растений, на острый сучок или зажатые в развилку веток. Это запасы сорокопута. Считают, при слабых лапах ему легче именно так умерщвлять пойманных и поедать их прямо с сучка. Однако, скорее всего, объяснение это неполное. Так же, как и вороны, сороки и сойки, сорокопут делает аварийный запас на случай непогоды или бескормицы.
Особо важны такие запасы в холодное время.
(Серый сорокопут в отличие от меньшего по размеру сорокопута-жулана на зиму в Африку не летает.) Со снегом он начинает охотиться только на птиц, подстерегая их на кормежках или в местах перелетов.
В отличие от других хищников («промахнулся — другую поймаю») сорокопут преследует жертву очень настойчиво и, водворив ее на сучок, осматривается: нет ли еще добычи.
В метели и в очень морозные дни птица находит свои запасы. А иногда и забывает о них. И если зимой на сучке вам придется увидеть пушистый комочек мертвой синицы или четки, значит, ваша лыжня проходит в местах, где действует «черная маска». Может случиться, что «маску» вы увидите. Эта птица размером с дрозда обликом отдаленно напоминает сороку. Но ни родством, ни образом жизни с сорокой она не связана. Это сорокопут.
Фото автора. 25 января 1980 г.
(Проселки)
С дороги, идущей от Касимова полем, видишь в лощине верхушки ветел, крыши домов и на взгорке — красного кирпича колокольню, крытую свежей жестью. О колокольне я прежде всего и спросил Александра Александровича.
— Совсем новая крыша…
— Да нет, церковь не действует, — ответил парторг. — Еще с довоенных лет на замке.
Кровля пообветшала, решили подправить. Дело для колхоза не разорительное, а сразу как-то опрятнее выглядеть стало село… — Опасаясь, что городской его собеседник, грешным делом, может и не понять этой необычной заботы, Александр Александрович прибавил: — Опрятность этой видной с любого двора постройки, конечно, воспитывает уваженье у человека к порядку. Так что бог тут совсем ни при чем…
После беседы в правлении мы пошли с Александром Александровичем по деревне. Как водится, гостю было показано все, чем законно тут можно гордиться: большая новая школа, еще пахнущий свежей краской и похожий на маленький городок детский сад, автоматический телефонный узел, большой и хороший клуб («кино — каждый вечер»), добротные деревянные дома для колхозников («ставим дом и сразу сажаем сад»). Асфальт на главной улице и телевизионные антенны над каждой крышей дополняли увиденное. Однако не только эти признаки достатка, разумной, расчетливой траты средств и движения в ногу с жизнью останавливали внимание. Очень обрадовал не утраченный тут, в Дмитриеве, чисто деревенский дух жизни.
Дома не все были новые, но у каждого был палисадник, двор, сад, огород. Во дворах по-вечернему кагакали гуси. Посреди улиц на траве возились дети. Старухи сидели на скамейках возле домов. (Одна, подозвавшая Александра Александровича для какого-то разговора, сбивала в горшке сосновой мутовкой масло.) Пахнуло вечерним дымком, деревенской стряпней из труб, и главной улицей степенно, неторопливо возвращались с пастьбы коровы. В домах скрипели калитки и слышались голоса: «Марусь, Марусь…», «Зорька…» Парень на оранжевом тракторе приглушил мотор, давая проследовать стаду.
«Доброго здоровья!» — приветствовал пастух моего провожатого и поручил стадо, с врученьем кнута, подвернувшемуся мальчишке.
Александр Александрович извинился, и они с пастухом, присев на бревна у дома, минут десять обсуждали какой-то деликатный и важный для пастуха житейский вопрос. «Ну ладно: так, значит так», — согласился пастух, прощаясь, видимо, даже довольный разрушению своего обдуманного в одиночестве плана…
Еще в правлении, наблюдая заходивших к секретарю колхозников, я заметил особую атмосферу отношения между людьми. Заходили по делу, но разговор непременно касался чего-то еще, вроде бы к делу не имеющему отношения, но явно ему помогавшему. «Коля! — кричал Александр Александрович со второго этажа в окно шоферу, с которым только что говорил в кабинете. — Я забыл тебя попросить, будь другом, заехай к Прасковье Ивановне, узнай, привезли или нет ей дрова… Сам привезешь? Ну, что ж, хорошо…» И такой тон со всеми. Молодые у него: «Коля… Таня… Федя», к старику вышел из-за стола: «Василь Андреич, извини, пожалуйста. Знаю, зачем пришел, но я не успел поговорить с председателем… Мимоходом сам загляну».
— У вас село, почти как семья… — сказал я, когда попрощался еще один посетитель.
Александр Александрович, извинившись, прочитал в телефон короткую сводку в район и сам вернулся к начатому разговору.
— Семья, говорите… Семья — дело особое. Хорошую семью и под одной крышей не просто сладить. А вот добрые отношения, уклад жизни с учетом всего, что деревне должно быть свойственно, это и Петр Иванович как председатель, и я как парторг всегда помним. А мы ведь почти что состарились в этой деревне. Часто ведь как бывает-«план по мясу, планы по молоку», а все остальное из поля зрения уплывает. И получается, что вроде бы только для плана человек и живет. А человек должен чувствовать радость жизни, радость труда на земле, радость своего очага. И когда он понимает, что это в нем уважается, будет и план, и даже многое сверх плана. Наше село не обветшало, не обезлюдело, а сейчас просто крепко стоит на ногах, потому что как-то так получилось: тут не забыли эту несложную мудрость.
