Тон его сомнений не вызывал. Д. А. Одинцов тоже считал, что надо покинуть здание как можно быстрее. Причем, в отличие от меня, он вряд ли догадывался о нависшей над нами угрозе. Тут, скорее, сработало внутреннее чутье на опасность, развитое у любого руководителя. У Бориса, например, оно присутствовало в высшей степени.
– Игорь Александрович, вы идете?..
Он ждал меня в проеме дверей, не подозревая, что главную проблему для них представляю именно я. Не будь меня, не возникло бы никакого сбоя. И на секунду во взбудораженном моем сознании мелькнула мысль, что и они для меня, быть может, единственная надежда. Пока я с ними, ничего страшного не произойдет. Самое лучшее, что можно придумать, – не расставаться ни днем, ни ночью. Закрыться этой стеной, отгородиться живым щитом, спрятаться, заслониться от тьмы, накапливающейся сейчас в тайных сферах.
Может быть, тогда появятся какие-то шансы.
Я знал, что они не появятся. Ошибка, если это можно назвать ошибкой, уже допущена. Последствия не заставят себя ждать. Молния все равно ударит. Только сжечь она могла меня одного, а если я начну прятаться и отгораживаться, поразит еще несколько человек.
Мне это было понятно.
Впрочем, небеса пока не разверзлись. Мы благополучно вышли из комнаты, мирным видом своим не допускающей даже мысли о катастрофе, и также благополучно миновали вторую, где на длинных столах возле окон громоздились пачки нераспечатанных книг.
Наверное, оставшиеся с презентации.
Оба сотрудника Авдея уже выскочили из соседнего зала. Один стоял на площадке и, засунув руки в карманы, с профессиональным вниманием отслеживал обстановку. Лицо его выглядело скучноватым. А второй, у которого в мочке уха была вшита крохотная золотая бусинка, взгромоздившись на стул, недоуменно разглядывал внутренности открытого электрощита.
Заметив меня, пожал плечами:
– Вроде бы, все в порядке. Наверное, отключилось по всему микрорайону…
Я знал, что это не так.
И нисколько не сомневался, что стоит мне отойти от дома метров на сто, как свет опять загорится.
Это – моя «черная аура».
Главное, чтобы она не затронула остальных.
И потому я облегченно вздохнул, когда увидел, что Гелла, открыв кабинет, будто тень, скользнула в его канцелярскую тишину. Собиралась, видимо, ждать, пока вновь дадут электричество. И я так же облегченно вздохнул, когда, выйдя на улицу, обнаружил, что большинство членов Клуба уже разошлись. Во всяком случае, в поле зрения никого не было. Задержались лишь Д. А. Одинцов, стоящий у черного, длинного, как катафалк, «лендровера» с затененными стеклами, и Сергей Валентинович с Машей, выглядящие немного растерянными.
Их тревожили какие-то подозрения.
– Вас подвезти?.. – Д. А. Одинцов придерживал дверцу машины. – Могу до метро. Могу, если вы не против, до дома…
– Поедемте с нами, – негромко сказала Маша.
Я чуть было не согласился. Мне самому хотелось нырнуть в уютный, обитый кожей, мягкий удлиненный салон. Может быть, еще все обойдется. Может быть, я преувеличиваю мощь грозового разряда, скапливающегося сейчас в мертвом воздухе.
Однако я представил себе, как на первом же повороте выскакивает неизвестно откуда несущийся на предельной скорости «джип» – громовой удар, хруст, звон стекла, «лендровер», будто бегемот, опрокидывается на бок, вспыхивает бензин, чадит кожа обивки, мы отчаянно рвем изнутри заклинившиеся дверцы машины.
Ведь именно так и будет.
– Спасибо, я, пожалуй, пройдусь…
– Будьте осторожны… Берегите себя… – Маша тронула меня за руку.
Глаза у нее были расширенные.
Она явно переживала.
– Я постараюсь…
«Лендровер» чуть дрогнул и покатил в сторону набережной.
Вот он свернул за угол. А вот звук его растворился в вечерней городской какофонии.
Я остался один.
От меня ничего больше не требовалось.
Мне следовало только ждать, когда рухнет нож гильотины.
Что чувствует обреченный на смерть? Что чувствует человек, твердо знающий, что жить ему осталось считанные минуты? Предполагают, что в этот момент он должен испытывать сильнейшее потрясение, что перед мысленным взором должна пройти вся его жизнь: детство, школьные годы, юность, любовь, первые достижения. Самые счастливые, самые значительные эпизоды. Вполне возможно. Однако я, видимо, представлял собой исключение. Никакого особого потрясения я в данный момент не испытывал, и ничего подобного перед мои мысленным взором не представало.
Наверное, этому мешала обыденность окружающего: гладь тусклой Невы, к которой я вышел минуты через четыре по Менделеевской линии, теплый шершавый гранит, запомнившийся таким еще с детства, выдутый темным золотом купол Исаакиевского собора, шпили Адмиралтейства, площадь, Зимний дворец, и, уже по левую руку – узкая граненая спица Петропавловской крепости. Солнце уже заметно тускнело. Масса воздуха, образующего пространство, приобретала красноватый оттенок. Такой держится не более получаса, а потом угасает, чтобы уступить место прозрачным сумеркам. Все в них светится. Все живет. Я видел эту картину тысячи раз.
И все-таки меня бил озноб. Зарождался он где-то в темных глубинах, куда сознание обычно заглядывать не рискует, в пещерных инстинктах, в наплывах первобытного страха перед вселенной и, как подземный родник, пробиваясь оттуда, прохватывал струящимся холодом сердце и мозг. Его невозможно было остановить. Несмотря на жару, на знойную духоту, пропитывавшую весь город, я чувствовал себя будто выставленным на мороз. Потому что все было действительно просто. Все было до такой степени просто, что я даже не понимал, как это не приходило мне в голову раньше. То, что мы считали интересными метафизическими разработками, современной схоластикой, «философией», любопытной, конечно, но не имеющей никакого практического значения, на самом деле являлось подобием откровения. Это было непрерывное озарение, «прокол сути», «трансцендирование», «инсайт», «прикосновение к богу», если пользоваться жаргоном наших психотерапевтических тренингов. Сопряжение с той частью высокого бытия, из незримого магнетизма которого рождаются предельные смыслы. Те самые, о которых говорил один из психологов: добро и зло, истинное и ложное, справедливое и несправедливое. То, без чего невозможно существовать. В обычной жизни они не слишком заметны. О них знают все, но непосредственно человек с ними не соприкасается. Они достигают его через сложную систему коммуникаций: образование, воспитание, моральные императивы, мировоззрение, уже в адаптированном варианте, в переводе с «небесного языка», на «земной». Очень трудно почувствовать их настоящую суть. Чтобы выйти к трансценденции напрямую, чтобы увидеть тот метафизический свет, который пронизывает собою весь мир, нужны особые практики: медитация, молитва, аскеза, нужны интенсивные тренинги, нужна экстремальная, весьма специфическая среда; например – секта, намеренно изымающая человека из тесных земных реалий, например – тот самый «когнитивный домен», перенацеливающий его с материальных ориентиров на интеллектуальные. Кстати все наши научные или творческие семинары, все наши обсуждения, конференции, школы, коллоквиумы, конгрессы, вся наша околонаучная суета, напоминающая дешевую распродажу, – это тоже попытка вырваться из обыденного, прикоснуться к вечности, испить ее головокружительного нектара. Потому что это единственное, к чему человек предназначен. Потому что «вечность принадлежит богу, а время – дьяволу». В большинстве случаев это, разумеется, ничего не дает. Восхождение к атмосфере высоких смыслов требует колоссальных усилий. А человек уже слишком обременен текущей реальностью, слишком привязан к ней, слишком отягощен мелкими повседневными обязательствами. Освободиться от них рискнет далеко не каждый. Потери здесь очевидны, а приобретения призрачны. Я помню, как в одной монографии, посвященной проблемам физики, прочитал, что «через сорок лет уравнения, выведенные Шварцшильдом, оказались полезными для расчетов, связанных с так называемыми „черными дырами“, особыми участками космоса, где происходит сверхконцентрация вещества. Вот – в итоге „оказались полезными“. Но ведь прошло четыре десятилетия.
И, разумеется, это – Санкт-Петербург. Нигде больше такого произойти не могло бы. В Москве время сильнее вечности, оно окутывает человека, оно, как ворох одежд, оберегает от пронзительного сквозняка, тянущего из вселенной. Оно скрывает от него пугающие горизонты. В Москве звезд не видно. А Петербург изначально принадлежит вечности. Он чуть приподнят над миром и потому отсюда ближе до неба. Реальность здесь очищается. Метафизика начинает светить прямо в наличное бытие. Она уже не опосредована повседневностью. Ее, как истинное откровение, можно воспринимать в чистом виде. Именно потому она действует на человека так сильно. И потому порождает ту жизненность, которая ощутима даже через технику записи. Это, конечно, придает необыкновенные силы. Но это же самое, как выясняется, и смертельно опасно.
