Правда, никаких сомнений – Борис.
У меня перехватило дыхание.
Я сделал еще шаг вперед.
Вот только тогда я увидел Голема.
Находился он в другой половине комнаты – за опрокинутыми торшером и креслом, которые образовывали что-то похожее на баррикаду, слева от платяного шкафа, в простенке меж ним и открытой внутрь дверью. Это, вероятно, было самое темное место в квартире, и потому земляную, притаившуюся фигуру можно было принять за сгущение тени. Однако стоило Голему шевельнуться, как проступили его нечеловеческие очертания. Он был кошмарно грузный, просевший, наверное, под собственной тяжестью, невысокого роста, но очень мощного, звериного телосложения: толстый короткий торс, толстые, как у медведя, загребущие лапы, круглые тумбы ног, опирающиеся на грязевые лепешки. Тело его влажно поблескивало, когда он поворачивался, из комковатой земли торчали щепочки, проволока, мякоть желтой бумаги, какие-то корешки, какие-то не сломанные травинки. Все это – в наплывах медленно стекающей грязи. Часть головы у него была тряпичная, образованная волокончатой мешковиной, а два уха, прилепленных вкривь и вкось, походили на детские пирожки – такие же кривоватые, разной величины, со вдавлениями неловких пальцев.
Он повернулся ко мне, мутной зеленью блеснули глаза из бутылочного стекла.
Значит, гибели под дождем Голем все-таки избежал.
Ноги у меня стали ватные. Я не мог оторвать их от пола, и до меня вдруг дошло, почему, несмотря на всю неуклюжесть киношных монстров, человек не может от них убежать. Вроде бы и передвигаются они чуть быстрей черепахи, и замахиваются так, что вполне можно успеть увернуться. И все равно с роковой неизбежностью настигают жертву. А вот именно потому. Я отчетливо ощутил, что если кинусь сейчас бежать, то, даже напрягая все силы, буду двигаться, словно преодолевая вязкое тесто. Страх – не страх, ужас – не ужас, что-то такое, сковывающее собою суставы: обессиливающая темнота, древние жестокие чары, дотянувшиеся до нашего времени. Беги – не беги, от судьбы не уйдешь. Мне это и в голову не приходило. Я лишь противно дрожал, точно пораженный безумием, и, забывая дышать, смотрел, как Голем выкарабкивается из-за баррикады кресла с торшером: как он, подняв толстую ногу, переступает через металлические держатели, как пружинит его стопа, вминающая в паркет липкую грязь, как он неуклюже выдирает вторую ногу и утверждает ее на деревянных плашках… Вот он уже полностью освободился, оставив нагромождения мебели позади, встряхнулся, как пес – шваркнули по обоям увесистые жирные капли, пошатнулся, мазнул локтем по стене, а затем поймал равновесие и тяжело шагнул в мою сторону.
Блеск бутылочных глаз завораживал. В нем была притягательность бездны, ужаса, вздымающегося из-под земли. Ему ничто не могло противостоять. И опять-таки уже значительно позже, собрав из чистого любопытства кое-какие сведения о големах, я вдруг понял, как мне тогда повезло. Убив Бориса, который оказался в квартире вместо меня, Голем тем самым исполнил свое земное предназначение. Он сделал то, ради чего был вызван к жизни: иссяк его смысл, ослабла магия, поддерживающая его существование. Конечно, он еще имел достаточно сил, чтобы убить и меня. И если бы я попытался бежать, так, скорее всего, и случилось бы. То есть, интуитивно я выбрал самую правильную линию поведения. Однако, это стало понятным действительно позже. Тогда же я, разумеется, ни о чем подобном даже не помышлял. Как, впрочем, не помнил и совета Авдея, рекомендовавшего поступить именно так. Я в тот момент вообще ни о чем не думал. Я лишь, не отрываясь, смотрел, в зеленовато-тусклые омертвляющие просверки глаз, в гипнотическое беспамятство, которое застилало всю комнату. Это получилось само собой. Откуда-то это пришло. Откуда-то из того же древнего знания, которое всегда есть в человеке.
И, как выяснилось, это было самое лучшее. Голова у меня разламывалась, будто в ней прорастало что-то чужое, паутинки нервов вибрировали, лопались брызгами боли, глаза, стиснутые в орбитах, омывались слезами. Казалось, еще мгновение, и я потеряю сознание. И вместе с тем, плохо было не только мне. Сквозь зеленоватый туман, окутывавший квартиру, я увидел, как Голем, шагнувший вперед, вдруг просел, словно проваливаясь сквозь паркет, опять неуклюже шагнул и опять просел, качнувшись из стороны в сторону.
На самом деле он никуда не проваливался. Просто грязевые голени у него расползались, делая ноги короче. Расплывалась вокруг ступней черная жижа. С бедер и с комковатого туловища отваливались земляные пласты. Плечи становились покатыми, оплывая, как стеарин, а по сминающейся груди ползли вязкие смоляные капли.
У него еще хватилось сил поднять руки с растопыренными обрубками пальцев, из них когтями торчали щепки, осколки стекла, рвань железа, до меня оставались какие-то жалкие сантиметры, но тут оба его запястья, лопнули, покрылись разрывами, а на неровностях торса появились глубокие трещины.
Надломились поясница, колени. Голем, резко просев, распался на кучу неприятной земли. Там, внутри еще что-то дернулось, отвратительно чмокнуло, будто жалуясь, потом вздулся и лопнул пузырь, выбросив облачко пара.
Меня вновь окатил удушливый смрад.
Я сам чуть не упал.
И тут все закончилось.
Был звон в голове. Были щиплющие слезы в глазах. Был судорожный всхлип горла, как будто я, почти без сознания, вынырнул откуда-то из глубин и наконец глотнул воздух. Со мной, видимо, произошло нечто вроде обморока. Двигался я вполне осмысленно, не привлекая внимания, однако вряд ли мог бы в тот момент объяснить – куда и зачем? Минут десять-пятнадцать просто вывалились у меня из памяти. Я совершенно не помнил, как выбрался из квартиры – наверное, скатился по лестнице, едва касаясь перил; не помнил, запер я дверь или нет – смутно отдавался в ушах грохот ударившейся филенки, не помнил, где пробирался и от чего шарахался – несколько схожих картинок наслаивались одна на другую. В какой-то мере я вновь обрел разум лишь посередине неряшливого, с истоптанными газонами переулка, который разделялся чуть впереди на два узких прохода: один, как я помнил, вел к Загородному проспекту, мимо садика, мимо больницы и дальше – на Обводный канал. Двигаться в том направлении мне не хотелось. А второй, более тесный, выводил на набережную Фонтанки и через Горсткин мост к Сенной площади. Этот путь у меня тоже энтузиазма не вызывал.
Впрочем, это было неважно. Куда бы я сейчас ни направился, какие бы улицы, переулки, проспекты, набережные ни избрал, везде меня ждало одно и то же. В мутном взгляде Голема, в блеске бутылочного стекла, затмевающем собою весь мир, я, как в Книге судеб, прочел свое будущее. Я знал, что если я попытаюсь, например, перейти через улицу, то невесть откуда взявшаяся машина ударит меня радиатором и швырнет на асфальт. Если я сяду в автобус, то уже другая машина, скорее всего фургон, врежется в него как раз в том месте, где я сижу. Причем, не пострадает никто, кроме меня. Если же я рискну, скажем, спуститься в метро (а насчет метро Авдей меня предупреждал специально), то какие бы меры предосторожности я при этом ни соблюдал, либо оборвется лента ступенчатого эскалатора и я покачусь вниз, ломая руки и ноги, либо перед прибытием поезда толпа, скопившаяся на перроне, колыхнется, будто от электрического разряда, крутанется туда-сюда и сбросит меня на рельсы. А может быть, произойдет и нечто такое, чего я просто не способен вообразить. Нечто, лежащее за пределами человеческих представлений. Но оно обязательно произойдет. Упадет балкон, если я буду слишком жаться к стенам домов, обрушится пролет лестницы, на которую я ступлю, заклинит лифт, если я отважусь туда войти, а на самом верху оборвется железный трос. Или начнется стремительный пожар в шахте. Или ударит током, лишь только я прикоснусь к кнопке вызова. Произойти могло все что угодно. Я находился в самом центре Сумеречной страны. Спасения не было. Вынырнуть-то я вынырнул, чудом глотнул воздух, но это вовсе не означало, что удержусь на поверхности.
Может быть, потому я не слишком мучался из-за Бориса. Он-то как раз вынырнуть не сумел – лежал сейчас, задохнувшись насмерть, в квартире, наполненной чудовищным земляным запахом. Неловко, разумеется, признаваться в таких вещах. Тем более, что я был ему многим обязан. И тем не менее, особой скорби я не испытывал. Была какая-то неумолимая логика в том, что потусторонним угаром захлебнулся Борис, а не я. Ведь Петербург – действительно необыкновенный город. Он ближе к вечности, чем любое другое творение человека. Здесь и в самом деле сквозит незримая метафизика бытия. Называть ее можно по-разному: бог, астрал, абсолют, гнозис, идея, трансценденция, логос, нирвана, тонкие энергии сфер. Это значения не имеет. Это просто разные ипостаси одного и того же источника. И если каким-то чудом удастся прикоснуться к нему, если, как в Клубе, последовательно восходя по уровням озарения, удастся подняться к сути, пронизывающей собой всю вселенную, то это даст такое ощущение жизни, с которым не сравнится ничто. Видно станет «во все стороны света».
