Когда я вспоминаю об этом деле, не очень значительном, но связанном с ужасными, перевернувшими судьбу всей семьи событиями, то натыкаюсь в мыслях на одну деталь, о которой хочется сказать пару слов. Мишель был моим лучшим другом, а Анна была моей сестрой. Оба признались мне, что долгие годы любили друг друга. Они виделись каждый день, во всяком случае летом, в Плесси-ле-Водрёе, когда ему было между двадцатью и двадцатью двумя годами, а ей — между семнадцатью и девятнадцатью. И у меня никогда не возникало сомнений в их чувствах. Но надо же, до чего человек может быть слепым? Я полагал, что моя сестренка восхищается Жан-Кристофом. Позже я узнал, что в этом была доля истины и что Мишель ненавидел Жан-Кристофа. А я полагал, что Мишель обожал Жан-Кристофа. И это тоже было верно. Он любил его и ненавидел. Насколько обоснована была эта ненависть Мишеля к Жан-Кристофу Конту? На самом деле все было сложнее, чем я думал. Я понимал, что сестренка уже не ребенок, каким мы ее считали. Я даже задавался вопросом: а не может ли быть такого, что между Мишелем и Жан-Кристофом она… Но это же была моя сестра. Мы редко разговаривали между собой до войны о том, что мы называли нашей частной жизнью. Скорее мы закрывали глаза. Порой, вспоминая райские времена нашего, увы, невозвратного детства, я вижу Анну, Жан-Кристофа и Мишеля играющими в не такие уж невинные игры. Вот и сейчас я вспомнил вдруг тот летний вечер 1922 или 1923 года, когда Жан-Кристоф и Анна… Ну да что там! Все это прошлое. Все это было так давно. И вот Анна уже бабушка. И может стать прабабушкой маленького мусульманчика через 2 или 3 года. А то и через полгода.
Прабабушка! Боже мой! До чего же мы старые. У меня перед глазами стоит сцена венчания сестры в начале осени 1932 года. Собрались все жители Плесси-ле-Водрёя, Руаси, Сен-Полена, Вильнёва, Русеты, все, кто нас любил и кого любили мы. Обойщик, маляр, учитель-радикал, монашки из богадельни, хозяин бистро, о котором шепотом говорили, что он коммунист, пожарные и егеря, старые тетушки из Бретани, приехавшие финистерским поездом, нотариус и фермеры, дедушкины гимнасты, прифрантившиеся браконьеры, пьянчуги и святоши, торговка с площади Часов и окрестные землевладельцы, все растроганные до слез и все счастливые.
Не было только дяди Поля. В конце предыдущего лета он пустил себе пулю в лоб. Он оказался первым из нашей семьи, кто, вопреки нашему девизу, отдал Богу душу.
IV. Цирковая наездница Полина и братья-враги
Итак, мы оказались разоренными. Но это было не страшно. Во-первых, естественно, потому что деньги — не главное в жизни. А еще и потому, что, как это часто случалось в буржуазных семьях, несмотря на крах, у нас все-таки кое-что еще осталось, чтобы поддерживать престиж и даже жить на широкую ногу. Мишель Дебуа действовал великолепно. Он оказался одним из лучших финансистов своего времени и спасал все, что еще можно было спасти. А главное, потеряли больше всего не мы, а Реми-Мишо. Правда, и получили, в свое время, больше других тоже Реми-Мишо. Триумф или катастрофа — судьба бизнеса нас мало касалась. Тетя Габриэль и ее деньги сильно нам помогли, чтобы положить новую черепицу на зданиях замка и справить новую форму егерям. Но ведь и без богатств Реми-Мишо Плесси-ле-Водрёй всегда прилично существовал на доходы от земельной ренты в От-Сарт и от домов в Париже, где г-н Дебуа-старший вел хозяйство твердой рукой. Брак его сына и Анны создал, впрочем, незначительные проблемы протокольного порядка. Он стал свекром моей сестры, и это обстоятельство повлияло на наши с ним отношения. Члены семьи посовещались, и было решено предложить г-ну Дебуа заключить контракт о более тесном сотрудничестве и предоставить ему в замке большую комнату почти рядом со спальней дедушки, предложить ему, разумеется, питаться вместе с | нами за одним столом под слегка удивленным взором наших маршалов в париках, а также вести как бы изнутри все хозяйственные дела семьи. Господин Дебуа сердечно поблагодарил, но решительно отказался. Он пришел к деду, одевшись, чтобы подчеркнуть торжественность момента, в костюм начала века, и изложил ему суть своих мыслей. Согласие на брак сына он дал против своей воли. Он против равенства, против смешения сословий. Как и дедушка, а может, и в еще большей степени, он был сторонником иерархии в обществе, за постоянную классификацию людей и имущества. Он использовал аргументы кардинала Мазарини, выступившего перед королем против своей племянницы Манчини. Думаю, это был удивительный спектакль, когда дедушка, взяв за плечи г-на Дебуа, убеждал его в необходимости прогресса истории и равенства людей. Но г-н Дебуа не желал ничего слушать. Он находился у нас на службе и хотел продолжать служить и впредь.
— Послушайте, Дебуа, — говорил ему дедушка, — мой старейший друг, мы все очень вас любим, ваш сын женился на моей внучке, и вы являетесь членом нашей семьи.
— Господин герцог, — отвечал Дебуа, — отец мой был управляющим покойного герцога, вашего деда. Он был управляющим покойного герцога, вашего отца, я тоже был им. Сегодня я ваш управляющий. И хочу оставаться им, если, конечно, вы не откажете мне в своем доверии.
— Но послушайте, дорогой Дебуа, вы понимаете, какая возникла ситуация? Ваш сын стал моим внуком. С разницей в одно поколение вы являетесь таким же членом семьи, как Альбер Реми-Мишо. И при этом ни для кого не секрет, что я гораздо больше уважаю и люблю вас, чем его.
— Господин герцог… — начинал Дебуа.
— Называйте меня Состеном, — отвечал дед.
— Господин герцог, — продолжал Дебуа, — доверие, которое оказывает мне ваша семья, для меня — самое большое счастье, о каком я только мог мечтать. Но я умру тем, кем создал меня Господь.
— Ну что ж, дорогой Робер, — отвечал мой дедушка, — будем считать, что между нами ничего не изменилось. Но знайте, что я люблю вас больше, чем когда-либо любил из посторонних, люблю как родного.
И, обнявшись, два старика прослезились. С возрастом, все больше давившим на могучие его плечи, мой дедушка стал чаще плакать при виде проявлений добрых чувств, при звуках национального гимна, при виде когда-то ненавистного ему флага, при воспоминании о прошлом, о семье, а вот теперь еще и при проявлении демократии внутри семьи.
Когда мой зять Мишель приезжал на несколько дней в Плесси-ле-Водрёй, г-н Дебуа-отец садился вместе с нами за каменный стол. Он сидел между предками, о которых мы думали все меньше и меньше. Но весь его вид говорил, что он еще думает о них, хотя они остались бы для него посторонними, если бы не его сноха. И лучшей наградой за эту верность был для него дружеский взгляд моего деда.
Смерть дяди Поля была, конечно, ужасным ударом для дедушки. Я не уверен, что между ними была очень большая близость. Скорее могу предположить, что, несмотря на все различия, любимым сыном деда был, пожалуй, все-таки мой отец. Может быть, просто потому, что он давно умер и принадлежал прошлому. Но дядя Поль был старшим. Его уход из жизни раньше дедушки был огромным несчастьем. Еще, слава Богу, что он оставил четверых сыновей. Естественно, Пьер сменил своего отца. Все надежды семьи легли на его плечи.
В ту пору Пьер разрывался между Урсулой и Миреттой. Через несколько лет драма, тайно назревавшая между ними, вылилась наружу. Конечно, я описал ее достаточно неумело. Просто не знаю, какую форму рассказа надо было бы выбрать, чтобы передать одновременное развитие этих семейных событий, в которых я с трудом пытался разобраться. Разумеется, все эти такие различные события, которые я здесь описывал в разных главах, часто происходили одновременно. Пока мы с Клодом плыли к острову Скиросу, Миретта приехала в Париж, тетушка Габриэль сменила Пуаре на Шанель, Жак встретился с Элен во время ужина на улице Бельшасс или на Университетской улице, а Мишель покидал Финансовую инспекцию, чтобы занять важный пост в бизнесе Реми-Мишо. Только дедушка мало двигался: в семьдесят лет убеждения и давняя привычка к бездействию сделали его почти неподвижным.
Можно было бы выделить наугад один день из жизни семьи и показать его читателю, например тот вечер, когда погибла Миретта, или знаменитый четверг 24 октября 1929 года, когда в обстановке процветания пятнадцать миллионов акций были выброшены на продажу и Нью-Йоркская биржа обрушилась в один день, убив дядю Поля. Но тогда все грани этого вдруг остановившегося мира отбросили бы нас в прошлое и одновременно в будущее и каждый отдельно взятый факт раздулся бы под давлением событий, способствовавших его появлению и других событий, явившихся его следствием. Хотим мы этого или нет, но в рассказе последовательность отрезков времени берет верх над одновременным вязанием сложного узора. Вот почему мы увидели, как Миретта, дядя Поль, Жан-Кристоф, Мишель Дебуа и Клод жили и умерли по отдельности. Но они знали друг друга, и их индивидуальные жизни продолжались одновременно и переплетались одна с другой.
