Он побагровел и с каждым словом злится все больше.
— Да, сэр, я поступил необдуманно, — говорю я.
— Необдуманно? Необдуманно? — ревет он. — Вы уж не острить ли тут пытаетесь, Сэдлер? Я вам гарантирую, если вы хоть попробуете, я вас…
— Никак нет, сэр, я не пытаюсь острить, — перебиваю я. — Я сам не знаю, что со мной случилось. У меня на время в голове помутилось, вот и все. Видно, мы с Маршаллом наступили друг другу на больную мозоль.
— В голове помутилось? — Он подается вперед и смотрит мне в лицо. — Вы сказали «в голове помутилось»?
— Да, сэр.
— Вы случайно не пытаетесь выбраться отсюда, ссылаясь на невменяемость? Этого я тоже не потерплю.
— Откуда, сэр? Из вашего кабинета?
— Из Франции, болван!
— А. Нет, сэр. Вовсе нет. Это быстро прошло. Мне нечего сказать в свое оправдание. Я споткнулся об него, и мы слегка повздорили. Большая ошибка с моей стороны.
— Вы вывели его из строя на ближайшие двадцать четыре часа! — Он, кажется, начинает успокаиваться.
— Да, сэр, я знаю, что причинил ему боль.
— Это чертовское преуменьшение. — Сержант отступает от меня, запускает руку за пояс брюк и безо всякого стеснения чешет яйца, а потом садится за стол, вздыхает и проводит по лицу той же самой рукой. — Я тоже чертовски устал. А из-за вас меня разбудили. — Он говорит уже мягче. — Но все же, Сэдлер, если честно, я и не предполагал, что вы на такое способны. А этого дурака надо было разок осадить, тут я согласен. Я бы и сам это сделал, так нагло он со мной держится. Но мне ведь нельзя, верно? Я должен служить достойным примером. Этот Маршалл — невежа и хам, от него одна головная боль с тех самых пор, как его сюда прислали.
Я стою навытяжку, слегка удивленный таким поворотом событий. Уж на что сержант совершенно непредсказуем, но я даже и не предполагал, что окажусь героем в его глазах. Скорее всего, через минуту он снова обрушится на меня.
— Но вот что, Сэдлер. Я не могу оставлять такие вещи безнаказанными, вы же понимаете. Это уже самая крайность.
— Да, сэр, — говорю я.
— Так что же мне с вами делать?
Я смотрю на него, гадая, то ли это риторический вопрос, то ли нет. Можно сказать: «Отошлите меня обратно в Англию», но это лишь снова разозлит его.
— Следующие несколько часов вы проведете в заключении, — говорит наконец он и веско кивает. — И еще вы извинитесь перед Маршаллом в присутствии всего личного состава, когда он завтра вернется в строй. Пожмете друг другу руки, скажете, что на войне как на войне и так далее. Личный состав должен видеть, что солдат не может просто так взять и поколотить своего товарища.
Он смотрит на дверь и криком вызывает капрала Хардинга, который тут же является. Должно быть, стоял за дверью и подслушивал.
— Отведите рядового Сэдлера на гауптвахту.
— Да, сэр, — отвечает Хардинг, но в голосе слышится неуверенность. — Куда именно, сэр?
— На га-упт-вах-ту, — повторяет сержант, растягивая слоги, словно обращается к ребенку или умственно отсталому. — Вы что, не понимаете человеческого языка?
— Но у нас только одна камера, а там Бэнкрофт, — отвечает Хардинг. — А он должен быть в одиночном заключении.
— Ну и пусть побудут в одиночном заключении вдвоем! — рявкает сержант, игнорируя очевидное противоречие в своих словах. — Пусть обговорят свои обиды и облегчат душу. А теперь убирайтесь отсюда оба, мне надо работать.
* * *
— Ты вообще-то должен драться с немцами, а не со своими.
— Очень смешно. — Я сажусь на койку. Здесь холодно. Земляные стены сырые и крошатся; через щель под потолком и через зарешеченное отверстие на двери просачивается скудный свет.
— Должен сказать, что я удивлен, — задумчиво говорит Уилл. Кажется, моя история его забавляет, несмотря на его собственное положение. — Я бы никогда не подумал, что ты драчун. Ты и в школе дрался?
— Временами. Как все. А ты?
— Иногда.
— И все же теперь ты отказываешься драться.
Тут он улыбается — очень медленно — и так пристально смотрит мне в глаза, что я вынужден отвести взгляд.
— И за это тебя сюда посадили? Может, вы это нарочно придумали — сделать вид, что тебя бросили сюда, чтобы ты мог меня отговорить?
— Я же объяснил, за что я здесь оказался. — Такое обвинение меня злит. — Я здесь, потому что этот болван Маршалл сам напросился.
— По-моему, я его не знаю, — хмурится Уилл.
— Нет, он новенький. Но послушай, ну его к черту. Клейтон сошел с ума, это любому видно. Я думаю, мы сможем этому противостоять, мы обязательно должны попробовать, надо только поговорить с Уэллсом и Хардингом, и…
— Чему противостоять?
— Этому, чему же еще, — изумленно говорю я, обводя камеру взглядом, словно тут нужны еще какие-то объяснения. — О чем я, по-твоему, говорю? Твоему приговору.
Он качает головой. Я вижу, что он слегка дрожит. Значит, ему все-таки страшно. Он хочет жить. Он долго молчит, и я тоже молчу. Не хочу его торопить. Я хочу дождаться, чтобы он решил сам.
— Конечно, старик сюда несколько раз приходил, — говорит он наконец, протягивая руки перед собой и поворачивая ладонями вверх, будто на них могут найтись какие-то ответы. — Пытался меня уговорить. Чтобы я опять взялся за оружие. Я сказал ему, что ничего не выйдет, но он не пожелал слушать. Наверное, он считает, что это бросает тень на него самого.
— Скорее всего, ему не хочется докладывать генералу Филдингу, что один из его подчиненных отказывается воевать.
— К тому же из Олдершота! — Он склоняет голову набок и улыбается мне. — Какой позор!
— Многое изменилось. Во-первых, Милтона убили, — говорю я, не зная, дошла ли эта весть к Уиллу в камеру. — Так что теперь уже все равно. Тебе не добиться, чтобы его наказали. Можешь забыть об этом.
Уилл рассматривает это соображение и отбрасывает его.
— Мне очень жаль, что его убили. Но это ничего не меняет. Тут дело принципа.
— Вовсе нет, — не сдаюсь я. — Это дело жизни и смерти.
— Тогда, пожалуй, через несколько часов я сам разберусь с Милтоном.
— Уилл, не надо! — Его слова повергают меня в ужас.
— Надеюсь, что в раю не бывает войн.
— Уилл!..
— Вот был бы номер, а? Свалить отсюда и вдруг обнаружить, что там, наверху, все еще идет война между Богом и Люцифером. Отказаться воевать за Господа, пожалуй, будет непросто.
— Слушай, сейчас не время для шуток. Если ты согласишься идти в бой, Клейтон тебя выпустит. У него теперь каждый солдат на счету. Может, когда война кончится, тебя все равно будут судить, но ты по крайней мере до этого доживешь.
— Не могу, Трис. Я бы и рад, честно. Я не хочу умирать. Мне всего девятнадцать лет, у меня вся жизнь впереди.
— Ну так не умирай, — говорю я, подходя к нему. — Уилл, не умирай, пожалуйста.
Он смотрит мне в лицо, чуть хмурясь.
— Скажи, Тристан, у тебя что, нет никаких принципов? Ну, таких, за которые ты готов был бы отдать жизнь?
— Нет. Есть люди, за которых я бы умер. Но принципы — нет. Что от них толку?
— Вот поэтому мы с тобой никогда не могли друг друга понять. Мы очень разные, вот в чем беда. Ты ведь на самом деле ни во что не веришь по-настоящему, правда? А вот я…
— Уилл, не надо! — Я отвожу взгляд.
— Тристан, я это не затем говорю, чтобы тебя обидеть, честно. Я просто хочу сказать, что ты вечно от всего убегаешь. От своей семьи, например. От дружбы. От выбора между добром и злом. А я — нет. Понимаешь? Хотел бы я быть таким, как ты. Тогда у меня было бы больше шансов выжить в этой кровавой каше.
У меня внутри полыхает гнев. Даже сейчас, даже в такую минуту он смотрит на меня свысока и поучает. Я не могу понять, что я в нем вообще когда-то находил.
— Я тебя прошу, — говорю я, стараясь не поддаваться растущей неприязни. — Скажи, что я могу сделать, чтобы положить конец этому безумию. Я сделаю все, что ты хочешь.
— Я хочу, чтобы ты пошел к сержанту Клейтону и сказал ему, что Милтон пристрелил того мальчика вполне хладнокровно. Если, конечно, ты это всерьез. И заодно скажи ему, что знаешь об убийстве Вульфа.
— Но Милтона уже нет, — упираюсь я. — И Вульфа тоже. Какой тогда смысл?
— Я так и думал, что ты не захочешь.
— Но это же ничего не значит, — говорю я. — Это ничего не даст.
— Ты понимаешь, как это смешно, а?
Я гляжу на него, качая головой. Он, кажется, твердо решил не продолжать, пока я об этом не попрошу.
— Что именно? — спрашиваю я наконец. Слова вырываются торопливо, скомканно.
— Что меня расстреляют как труса, а ты будешь дальше жить как трус.
Я встаю и отхожу от него как можно дальше — в самый дальний угол.
— Ты просто хочешь сделать мне больно, — говорю я.
— Да? А я думал, что хочу говорить с тобой начистоту.
— Неужели обязательно быть таким жестоким? — спрашиваю я еще тише.
