— Ты просто хочешь сделать мне больно, — говорю я.
— Да? А я думал, что хочу говорить с тобой начистоту.
— Неужели обязательно быть таким жестоким? — спрашиваю я еще тише.
— Меня этому тут научили. И тебя тоже, просто ты этого не осознаешь.
— Но ведь немцы тоже стараются нас убить, — протестую я. — Ты был в окопах. Мимо тебя свистели пули. Ты ползал по ничьей земле среди трупов.
— А мы делаем то же самое с ними — разве это не значит, что мы ничем не лучше их? А, Тристан? Ну же, я хочу знать, объясни мне.
— С тобой невозможно разговаривать.
— Почему? — Он искренне удивлен.
— Потому что ты веришь в то, во что хочешь верить, и не желаешь слушать никаких аргументов ни за, ни против. Все эти твои убеждения ставят тебя выше всех прочих людей, но куда деваются твои высокие принципы, когда речь идет о других вещах в твоей жизни?
— Тристан, я вовсе не считаю себя выше прочих. — Он качает головой, потом глядит на часы и нервно сглатывает. — Уже скоро.
— Еще можно все изменить.
— Что значит «о других вещах в моей жизни»? — спрашивает он, глядя на меня и беспокойно морща лоб.
— Тебе что, картинку нарисовать?
— Да хорошо бы. Выкладывай. Если тебе есть что сказать, то скажи. В конце концов, скорее всего, другой возможности у тебя не будет.
— С самого начала, — говорю я, не колеблясь ни минуты, — с самого начала ты поступал со мной по-свински.
— Да неужели?
— Давай не будем притворяться. Мы подружились в Олдершоте. Во всяком случае, я считал, что мы друзья.
— Но мы ведь и правда друзья, — настойчиво говорит он. — Почему ты решил, что нет?
— Я думал, что, может, мы нечто большее.
— Интересно, почему бы это?
— Ты что, правда не понимаешь?
— Тристан, — он вздыхает и проводит рукой по глазам, — пожалуйста, не надо опять заводить разговор на эту тему. Только не сейчас.
— Ты так говоришь, как будто это ничего не значит.
— Так это ничего и не значило! Боже мой! Что ты вообще за человек? Неужели ты так убог душой, что не можешь понять, что такое утешение?
— Утешение? — потрясенно переспрашиваю я.
— Тебе обязательно надо все время пережевывать одно и то же! — Им овладевает гнев. — Ты хуже бабы, понял?
— Иди на… — говорю я, но вяло, без души.
— Нет, это правда! И если ты сейчас же не сменишь тему, я позову капрала Моуди и попрошу его запереть тебя где-нибудь еще.
— Моуди убит, — сообщаю я. — И ты бы это знал, если бы дрался вместе со всеми, а не прятался в удобной норке.
Он колеблется. Отводит взгляд и прикусывает губу.
— Когда это случилось?
— Несколько ночей назад, — говорю я небрежно, словно о погоде, до такой степени я привык к смерти. — Слушай, это неважно. Он убит. Уильямс и Эттлинг убиты. Милтон убит. Все убиты.
— Не все, Тристан. Не преувеличивай. Я жив, ты жив.
— Но тебя расстреляют, — говорю я, едва удерживаясь от смеха, настолько абсурдно это звучит. — Так поступают с собирателями перышек.
— Я не собиратель перышек, — сердито говорит он и встает. — Они трусы. А я не трус, я человек принципов, вот и все. Разница колоссальная.
— Да ты, кажется, и вправду в это веришь. Знаешь, я бы понял, если бы все случилось один раз. Я бы подумал: «Ну, это было перед отправкой из лагеря. Мы беспокоились, боялись того, что нас ждет. Человек ищет утешение где может». Но во второй раз начал именно ты! А потом смотрел на меня с таким отвращением!
— Иногда ты и правда внушаешь мне отвращение, — небрежно бросает он. — Когда я думаю о том, что ты такое. Я понимаю — ты считаешь, что и я такой же, но я-то знаю, что это не так. Ты прав. В такие минуты ты мне отвратителен. Может быть, твоя жизнь такова. Может, твоя судьба должна была сложиться именно таким образом. Но не моя. Я не желал для себя такого. Никогда не желал.
— Только потому, что ты лгун!
— Последи за своим языком, — говорит он, прищурившись. — Мы друзья, Тристан, — во всяком случае, мне хочется так думать. И совсем не хочется с тобой ссориться. Для этого уже поздновато.
— Я согласен. Уилл, ты мой лучший друг. Ты… ну слушай, я должен это сказать, наше время истекает. Для тебя хоть что-то значит, что я тебя люблю?
— Ради бога, — шипит он, с губ слетает нитка слюны и падает на пол. — Не говори так. Что, если кто-нибудь услышит?
— Мне плевать. — Я подхожу и становлюсь прямо перед ним. — Послушай меня только один раз. Когда все это кончится…
— Отойди. — Он толкает меня — возможно, сильнее, чем намеревался, потому что я теряю равновесие и со всей силы падаю на плечо. Тело пронзает боль.
Уилл смотрит на меня, прикусив губу, словно мимоходом жалеет о сделанном, но лицо его опять застывает.
— Слушай, что ты вообще ко мне прицепился? — спрашивает он. — Чего тебе все время от меня надо? Почему ты вечно зудишь? Меня тошнит от того, что ты сейчас сказал, понятно? Я тебя не люблю. В последнее время ты мне даже не особенно нравишься. Ты мне подвернулся, вот и все. Подвернулся в нужный момент. Я тебя презираю, и больше ничего. Какого черта ты вообще тут оказался? Небось все нарочно подстроил? Специально споткнулся о Маршалла, чтобы тебя заперли со мной?
Он делает шаг вперед и бьет меня по лицу; это не удар кулаком, как бьет мужчина мужчину, а пощечина. От удара моя голова мотается на шее, но я словно онемел от потрясения и даже пошевелиться не могу.
— Видно, ты от меня чего-то ждешь, а, Тристан? Так ты этого не получишь. Понял? Пойми уже наконец!
Он отвешивает мне вторую пощечину; я не сопротивляюсь.
— Неужели ты думаешь, я хочу иметь что-то общее с таким человеком, как ты?
Он подходит вплотную и дает мне третью пощечину; правая щека пылает от боли, но я по-прежнему не в силах дать ему сдачи.
— Боже! Когда я думаю о том, что мы делали вместе, меня тошнит, ты понимаешь это или нет? Меня блевать тянет!
Четвертая пощечина. Я наконец бросаюсь на него, я готов бить, пинать его в гневе, но он, неправильно истолковав мои намерения, снова толкает меня со всей силы, так что я падаю на ушибленное плечо, и это дико больно.
— Оставь меня в покое! — орет он. — Господи боже мой! Мне осталось жить несколько часов, а ты хочешь напоследок перепихнуться по старой памяти! Что ты за человек вообще?!
— Я совсем не то… — мямлю я, кое-как поднимаясь на ноги.
— Мать твою! — он нависает надо мной. — Я сегодня умру! Оставь меня в покое хоть на пять минут, бля, чтобы я мог собраться с мыслями!
— Уилл, прошу тебя… — У меня по щекам бегут гневные слезы. Я тянусь к нему. — Прости меня, ладно? Мы же друзья…
— Никакие мы не друзья, бля! — кричит он. — И никогда не были друзьями! Пойми это наконец, кретин!
Он решительно подходит к двери и колотит в нее кулаками, крича сквозь прутья решетки:
— Уберите его отсюда! Дайте мне хоть минуту покоя перед смертью!
Он толкает меня к двери, на прутья решетки.
— Уилл, — говорю я, но он мотает головой и все же притягивает меня к себе — в последний раз.
— Слушай меня, — шепчет он мне на ухо. — И запомни хорошенько: я не такой, как ты, бля. Жаль, что я вообще тебя повстречал. Вульф мне все про тебя рассказал, про то, кто ты есть, но я остался твоим другом — из жалости. Потому что никто никогда с тобой дружить не стал бы. Я тебя презираю, понял?
У меня кружится голова. Расскажи мне кто-нибудь, что Уилл может быть таким жестоким, — я бы ни за что не поверил. Но он, кажется, говорит всерьез, веря в каждое слово. К глазам у меня подступают слезы. Я открываю рот, но слов у меня нет. Мне хочется лечь на койку лицом к стене и притвориться, что никакого Уилла не существует, но тут раздаются торопливые шаги — кто-то бежит к нашей двери. В замке поворачивается ключ, и дверь открывается. Входят два человека и смотрят на нас.
* * *
Я стою во внутреннем дворике — мне кажется, что проходит вечность и что моя голова сейчас взорвется. У меня внутри — огненный шар ненависти. Я ненавижу Уилла. Все, что он заставил меня делать, все, что он мне говорил. И как он мной играл. Страшно болит плечо, на которое я упал дважды, и лицо горит от пощечин. Я оглядываюсь на дверь камеры, где до сих пор заперт Уилл, — теперь с ним капрал Хардинг и капеллан. Мне хочется вернуться туда, схватить Уилла за шею и колотить головой о каменный пол, пока мозги не вылезут. Я хочу, чтобы он сдох, сволочь такая. Я люблю его, но хочу, чтобы он сдох. Нам с ним тесно на одной земле.
— Нужен еще один! — орет сержант Клейтон, обращаясь к Уэллсу.
Уэллс качает головой.
— Только не я, — говорит он.
Я гляжу перед собой — расстрельная команда уже собралась, солнце взошло, шесть часов утра. Пять человек стоят в ряд, шестое место пустует.
— Вы же знаете, сэр, не положено, — говорит Уэллс. — Это должен быть кто-то из рядовых.
— Тогда я сам! — рычит Клейтон.
