– Здесь моя жена, откройте! – взрывается он.
Валентина Ивановна? Писигина? Или все-таки Дудкина? Вы хотите меня обмануть? Не выйдет!
– Отпусти дверь, сволочь! – угрожающе глядя, требует из-за спины Писигина какой-то мужик.
А я не люблю, когда мне грубят!
– Ат! Ат! Ат! – Харон.
Я знаю, что ты, Харон, хочешь сказать, все твои загадки для меня теперь не загадки, ты хочешь сказать: «АТкройте». А вот и нет, не АТкрою! Я оглядываюсь: Валентина Ивановна уже распахнула одну раму и теперь пытается справиться со второй. Скорее, Валентина Ивановна, скорее! Мы убежим от этих чудовищ! Через окно! – Четвертый этаж?! – А мы, как в кино, по крышам! Р-р-ручка! Она предательски обламывается, дверь распахивается, и все те, от кого я защищал мою Валентину Ивановну, вваливаются к нам гурьбой, Харон падает – с железным грохотом, как Дровосек из «Волшебника Изумрудного города», тот тоже всегда так падал, – бедный Харон! – перепрыгивая через него и на него наступая, все кидаются к Валентине Ивановне, а один кидается ко мне… Но я сам, конечно, виноват: стоял, как дурак, с этой дурацкой евроручкой в руке, выставив ее перед собою, как пистолет, а мужик, наверно, подумал, что это и есть пистолет, – хвать меня за запястье и так его крутанул, что в глазах потемнело – приемчик! – а дальше: евроручка на пол – звяк! меня в угол – хряп! на стул – шмяк! и его лицо почти вплотную:
– Ты кто такой?
Молчу. Морщусь. Больно, вообще-то…
– Кто такой, спрашиваю!
Привязался… А может, сказать, наконец, и закончится вся эта комедия?
– Это сокрушилинский задержанный, тот самый, – Харон.
Встал, бедняга? Ничего себе не повредил? Да, я сокрушилинский, да, задержанный и, если угодно, – тот самый!
Мужик смотрит на меня и, улыбаясь глазами, тянет, как будто мы с ним знакомы:
– А-а…
Я не понимаю!
– Сиди тихо и не рыпайся, – говорит он, забывая обо мне.
Сижу тихо. (И что такое рыпаться – я тоже не понимаю!) Рука болит. Хотя, конечно, сам виноват, не надо было с этой дурацкой евроручкой, как с пистолетом, стоять. Но больно, вообще-то… Больно… Тебе больно, сволочь и гад, скотина и свинья, тебе больно… А Валентине Ивановне не больно? Как же больно Валентине Ивановне! Бедная, бедная моя Валентина Ивановна!
– Убили! Вы его убили! – закатывая глаза, кричит Валентина Ивановна, заваливается на спину, с глухим стуком падает на пол и бьется там, выгибаясь страшно и некрасиво.
– Никто, Валя, никто его не убивал! – Писигин.
– Он сам туда упал! – Харон.
– Растащило! – выкрикивает Валентина Ивановна непонятное страшное слово, от которого у меня по спине бегут мурашки. – РАС-ТА-ЩИ-ЛО! – И бледнеет, белеет на глазах – это сердце…
– Это сердце! Я врач! (Хотя и ветеринар.)
– Сидеть! – рявкает в мою сторону мужик, хватает трубку местного телефона, набирает короткий номер.
– Это Копенкин! «Скорую» к Писигину, срочно!
Копенкин… Так вот ты какой, Копенкин! (А, кажется, наконец, начинает срабатывать закон всемирного понимания, он же закон всемирного непонимания – то ничего-ничего, а то сразу: нате вам Писигин, нате вам Копенкин! Я же говорю, надо набраться терпения и ждать, ждать терпеливо и мудро, и все в конце концов прояснится!) «Обо мне все слышали». А ничего выдающегося. Лицо простое, глазки маленькие, глубоко спрятанные, с хитрецой. Над губой шрам. Дрался в детстве? Или заячья? Да нет, конечно, дрался. Наверное, я слишком пристально и чересчур удивленно на него смотрю, в его глазах появляется вдруг насмешливая ирония.
– Ну что, узнал, как надо отвечать, когда прачечную спрашивают?
– Не-ет.
Усмехается.
Он наклоняется ко мне и произносит на ухо слово. Матерное. Не люблю мат… Он подходит к Валентине Ивановне, подхватывает ее на руки, как маленького ребенка, как внезапно заболевшую девочку, и несет к двери, а за ним все остальные, и последний – Харон: тук-тук-тук… И снова тихо. Как будто ничего не было… Не люблю мат. Не люблю. Иногда, и даже довольно часто некоторые люди говорили мне, что я какой-то не такой, в смысле – не такой, как все, да те же конюхи на ипподроме мне это говорили, и меня это очень веселило. Они не могли понять – в чем дело, а дело заключалось в том, что я не ругался матом. Никогда. И не ругаюсь. И не буду. «Мат – это словесная грязь». Мама. Я за свободу слова, но если можно – без мата. И я уверен, что можно. И нужно. Нужно – ввести не цензуру, нет, но – запрет на публичное употребление и использование в печати непечатных слов. А за использование – штраф. (И довольно значительный.) А деньги, вырученные от этих штрафов, пустить на развитие русской словесности, направить в Пушкинский дом в Ленинград, да тем же толстым журналам отдать – стыдно ведь, что богатый заморский дядя их кормит. Непечатное не должно печататься именно потому, что оно – НЕпечатное. И свобода слова здесь совершенно ни при чем! Из-за этого мата, кстати, я потерял своего любимого кинорежиссера Сергея Соловьева. Его «Сто дней после детства» – это нечто… А «Спасатель» я смотрел целых три раза… Казалось бы, Сергей Соловьев как художник выстрадал свободу слова. Но как он эту свободу использовал? «Дом под звездным небом» – мат! Я вышел из кинотеатра убитый. Все последующие фильмы этого режиссера я уже не смотрел. И смотреть не буду. А если посмотреть с другой стороны? Сергей Соловьев меня как зрителя тоже потерял. Кому от этого лучше? Мне? Сергею Соловьеву? Государству, которое с меня за билет денег не получило? Никому! То есть всем. Всем хуже. Кстати, а кто является режиссером фильма «Курьер»? – Кто-кто, ну конечно же – Сергей Соловьев![32] Рука чувствуется. – Странно, что раньше мне это в голову не приходило. А рука действительно чувствуется. Хороший фильм. Хороший. А главное – без мата. На эту тему мы с Герой однажды поспорили – на тему мата, но только не в кино, а в литературе. Гера утверждал, что литература не имеет никакого отношения к реальной жизни, потому что в жизни сплошь и рядом матерятся, а в литературе – нет.
– Ну почему же нет, – сказал я, – почитай современных писателей, того же Вениамина Малофеева.
Я, конечно, блефовал, потому что сам не читал данного автора, а вдруг в его произведениях мата нет, хотя я не думаю, что нет, я почему-то уверен, что есть, потому что писатель, который говорит, что русская литература умерла, не может не употреблять данные слова и термины в своих произведениях.
Гера отмахнулся:
– Это всё не то…
Я возликовал:
– Ага, значит, это плохая литература! А может, она потому и плохая, что не имеет внутренних запретов? Можно всё, а написано плохо! А может, потому и плохо, что можно всё? А есть литература огромная и прекрасная, где нет и духа всей этой гадости! Перечитай «Войну и мир», все его четыре тома, и попробуй найти там хоть одно подобное слово. И снова я блефовал. Сцена охоты, сцена охоты…[33]
Хорошо, что Гера Толстого не любит и «Войну и мир», кажется, до конца не дочитал. Но, что мог позволить себе Лев Николаевич, не позволено больше никому. А однажды Алиска… Я услышал от нее подобное слово… Она произнесла его тихо, но я услышал… А дальше не знаю, что со мной случилось.
– Прости меня, Алисуш! – сказал я.
– За что, папа?
– За то, что я не смог оградить тебя от этой грязи.
Алиска все поняла и залилась краской стыда. Больше от нее я таких слов не слышал. Женька матерится. Но у нее действительно нервы ни к чёрту! (А Даша – никогда, никогда!)
Человека убили,
Человека убили…
Как-то там дальше… Убили? Или сам упал? Нет, не понимаю и не пойму – как? Как это? Был человек, и нет человека…
Человека убили,
Человека убили…
Как же все-таки дальше? Был бы здесь Слепецкий, он бы наверняка подсказал… А все-таки умнейший человек этот Слепецкий… Дмитрий Ильич. А покажите мне человека, который бы вот так, с ходу, сказал, как зовут Хлестакова! А как он афористичен! «Если бы смерть была благом, боги не были бы бессмертны». Потрясающе. Неужели сам сформулировал? А если и не сам, это нисколько его не умаляет. Ведь все это надо в голове держать и уметь вовремя оттуда достать! В моей памяти, например, так называемая мудрость веков совершенно не задерживается, а если оседает что, то всплывает почему-то не в нужное время и не в нужном месте. Ведь даже то стихотворение, оно же потрясло меня, так потрясло, что читал я его потом много раз, а помню лишь:
Человека убили,
Человека убили!
Но самое интересное, что по всем основам бытия, как-то: жизнь, смерть и прочее, я точно так же думаю, только Слепецкий опирается при этом на себя, а я на маму. Быть может, мама упрощает, и даже огрубляет, но и здесь я с ней согласен. «Человек придумал бога из страха перед силами природы, а из страха смерти он придумал загробную жизнь». Кстати, мама совершенно не боится смерти – когда в прошлом году умерла ее лучшая подруга, она даже на похороны не пошла. «Зачем? Чтобы смотреть на мертвый труп? Но это уже не моя Зина». (Подругу звали Зинаида Ивановна, она работала всю жизнь судьей.)
